электробритва и сигареты. В туго набитом бумажнике была крупная сумма денег, в основном сотенными купюрами, около пяти тысяч рублей.
И паспорт на имя Христофорова Яна Лукича, 1924 года рождения.
12
Шталаг [11] VIIIB, Ламсдорф, Верхняя Силезия. Март 1943 года. Утро.
Хмурое небо неутомимо выплескивает на безмолвные шеренги военнопленных все новые и новые порции дождя. Взъерошенные овчарки жалобно скулят и стараются укрыться под плащ-палатками эсэсовцев. Алексей, исхудалый, обросший, стоит в первой шеренге, понуро уставившись на грязное месиво под ногами, думает. Мысли были безрадостные, как небо над головой, путаные, как его судьба. Вспомнилось…
Контуженный, оглохший и онемевший полз, полз, полз… Куда? – думал, к своим. Теряя сознание, свалился в траншею. Очнулся и безмолвно заплакал: над ним склонился немецкий солдат, пытаясь напоить горячим эрзац-кофе; и впервые за все скитания в плену, увидел в глазах врага сострадание…
Почему его не пристрелили до сих пор – непонятно. Отпоили кофе и вонючим шнапсом, накормили и пристроили к колонне военнопленных: контузия оказалась легкой, и крепкий организм быстро справился с немочью – несколько осколочных царапин были и вовсе не в счет.
Сколько за эти полтора года сменил дулагов и штала-гов – не счесть. Как выжил – одному богу известно. И вот этот, шталаг VIIIB, наверное, последний – силы на исходе…
Черный, забрызганный грязью 'Майбах' медленно катил к трибуне. Начальник лагеря, капитан I ранга Гилек, перепуганный внезапным визитом, выбросил руку в нацистском приветствии.
Из машины вышли трое: высокий гестаповец в очках, тощий мужчина в штатском с болезненной морщинистой кожей лица, напоминающей старый потертый пергамент, и юркий толстяк, одетый в какую-то неизвестную воинскую униформу.
Сопровождаемые Гилеком, они прошли под тент, натянутый для них в центре плаца, и долго беседовали, просматривая бумаги, которые дал им начальник лагеря.
Наконец сухопарый в штатском с брезгливой миной небрежно махнул рукой и, накинув на плечи плащ-палатку, предложенную Гилеком, неторопливо зашагал вдоль шеренги военнопленных, присматриваясь к лицам. Толстяк семенил рядом, держа в руках папку.
– Начинай… – коротко бросил ему сухопарый.
– Кого буду называть – выйти из строй! Номер-р!.. – с раскатистым 'р' толстяк принялся зачитывать список, который вынул из папки.
Когда он закончил, около двухсот пленных, и среди них Алексей, сгрудились неподалеку от тента.
– Постр-роиться! – скомандовал толстяк, и эсэсовцы принялись подгонять прикладами замешкавшихся.
Алексей посмотрел на сурово застывший строй товарищей по несчастью и, заметив сочувствие во взглядах некоторых, вздохнул с горечью: похоже, конец пришел раньше, чем он думал, скольких они вот так мысленно провожали к воротам крематория, закопченные трубы которого дымили в полукилометре от лагеря. Но почему их отбирают с такой помпой? Раньше этим занимались надзиратели и охрана, а теперь эти трое…
Долго раздумывать не пришлось. Последняя команда – и отобранные, понукаемые окриками эсэсовцев и собачьим гвалтом, зашагали к выходу из лагеря.
Спустя месяц Алексея вызвали к начальнику спецзоны, которая примыкала к крематорию. Их не расстреляли и не бросили в огнедышащее нутро сводчатой печи. Наоборот, помыли в бане, переодели в добротную чехословацкую униформу и досыта накормили.
'С чего бы?' – часто думал Алексей, наблюдая за товарищами, повеселевшими и обнадеженными неожиданным поворотом судьбы. На работу в каменоломню их теперь не гоняли, кормили сносно, а по меркам концлагеря просто отлично. Занимались в основном починкой одежды, которой было вдоволь на складах спецзоны, да разнашиванием новых сапог для солдат вермахта. Изредка поочередно их посылали помогать специальной команде из военнопленных, которая обслуживала крематорий; приходили оттуда задумчивые, неразговорчивые, хмурые больше обычного. Свои мысли таили друг от друга тщательно, слова роняли скупо, нехотя, с опаской.
Вскоре их начали по одному вызывать в кабинет начальника спецзоны. Некоторые уже не возвращались на свои места в бараке, а другие – их было больше – начинали и вовсе сторониться товарищей, виновато отводя взгляды. Один из таких, нары которого были рядом с нарами Алексея, подолгу не мог уснуть, ворочался, вздыхал, а как-то он услышал даже плач – безысходный, мужской, похожий на стон. И вот теперь пришел черед Алексея…
В кабинете было двое: толстяк и худой штатский, которые отбирали пленных; толстый сидел за столом, копаясь в бумагах, а второй стоял, глядя в окно.
– …Дни большевистской России сочтены, – толстяк говорил мягко, доверительно, тщательно подыскивая нужные слова. – Комиссары издали приказ, где указано, что все без исключения сдавшиеся в плен – изменники Родины. А значит, вас в любой момент ждет расстрел. Поэтому, пока у вас есть право выбора, решайте – или вы заживо сгниете в концлагере, или…
Заметив, как Алексей с презрительной улыбкой отрицательно качнул головой, он поторопился закончить:
– Или поможете германскому командованию навести порядок в освобожденной от большевиков местности. Этим вы облегчите участь ваших сограждан – вермахт не в состоянии пресечь мародерство, грабежи и насилия, которые процветают благодаря бандитствующим элементам из местного населения. Вы просто будете служить в милицейских формированиях. Ну как?
– Нет, – просто и твердо ответил Алексей, чувствуя, как внутри все сжалось: это был приговор самому себе.
– Послушайте… – сухопарый повернулся к Алексею. – Мы не посягаем на ваши убеждения. Это ваше личное дело. Но как истинный патриот вы не вправе не помочь уставшим от войны, разрухи и насилия людям…
Он подошел к Алексею и тяжелым пристальным взглядом уставился ему в лицо.
И вдруг отшатнулся; неожиданный испуг изломал морщины, он побледнел до синевы. Какое-то время сухопарый стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то выговорить; затем, опомнившись, быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…
Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.
Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек, в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки, затем минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке и молниеносными, вымеренными до миллиметра взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.
Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь, но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.
Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как брадобрей.
По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел тощий вербовщик РОА в штатском в сопровождении девицы, которая несла в руках поднос с бутылкой 'Мартеля', двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром; оставив все это на тумбочке, она бесшумно вышла, плотно прикрыв дверь.
– Удивлены? – тощий присел на стул и закурил.
– Что вам от меня нужно?
– Пейте, – тощий вместо ответа наполнил рюмки. – Чудесный напиток… – отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну что же вы? Не стесняйтесь.
– Спасибо. Я не пью.
– Компания не устраивает?
– Я этого не сказал.
– Но подумали. Впрочем, это не столь важно, – тощий поискал глазами пепельницу и, поморщившись, стряхнул пепел на пол.
Некоторое время он пристально рассматривал Алексея, затем, осушив рюмку до дна, спросил:
– Сколько вам лет?
– Двадцать девять.
– Завидую. Молодость. Да-да, по сравнению со мной вы еще юнец…
– Если вы меня хотите завербовать в РОА, то не стоит тратить времени попусту.
– С чего вы взяли? Отнюдь. Я. бы мог предложить кое-что получше.
– Представляю… Хочу вас уверить, что моя кандидатура вовсе не подходящая на роль изменника Родины.
– Слова, все это слова, молодой человек! А что касается кандидатуры… Ваша фамилия?
– Малахов, если это так важно.
– Зачем вы меня обманываете?
– Я сказал правду.
– Хорошо, пусть так, – тощий вытащил из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее, полистал. – Малахов, значит… А вот по моим данным вы граф Алексей Воронцов-Вельяминов, молодой человек!
Алексей побледнел: откуда у этого человека такие сведения? Кто он?
– Почему вы молчите? Да-да, вы – граф Воронцов-Вельяминов. Надеюсь, отрицать это бессмысленно…
– Ну и что из этого? – Алексей справился с волнением.
– А то, что вы скрыли от большевиков принадлежность к дворянскому сословию, свое знатное происхождение. Конечно, ничего зазорного в этом нет. Совдепы дворян не жаловали. Кому хотелось гнить в их тюрьмах? Не так ли? Так!
– Давайте оставим этот разговор, – Алексей упрямо мотнул головой. – В данный момент мое происхождение никакой роли не играет. Я солдат. Советский солдат. Я дрался с оружием в руках против немцев. Я пролил свою кровь за Россию.
