сейчас в запарке, сам понимаешь, и Ахутиным займешься сам, благо появился кое-какой просвет в наших поисках.
– Что именно?
– Детально тебе объяснит мой помощник, который занимался этим вопросом. А вкратце: удалось разыскать родственницу настоящего Ахутина, которая до его смерти жила в квартире племянника на Симоновском Валу, это родная тетка по отцу. К сожалению, других близких родственников у Ахутина нет: отец погиб в гражданскую, мать умерла в тридцать девятом, жена и дочь погибли в сорок первом во время эвакуации.
Тетке Ахутина было уже за семьдесят, поэтому Савин решил не вызывать ее в МУР, а съездить самому в Загорье, где Агафья Ниловна Пеунова жила в небольшом домике с палисадником.
– А ты отведай, голубчик, отведай, – Агафья Ниловна подсовывала Савину поближе розетки с вареньем. – Вот клубничка, это малина, а вот это 'королевское' варенье – крыжовник. Откуда? Из самого Магадана? Еще дальше? Ах ты, господи, и куда тебя судьба закинула-то. Холодно, чай? Ну, а то как же, конечно, холодно… Постой, постой, что же это я тебя чаем да вареньями потчую? Вот голова садовая, совсем из ума выжила. Погоди чуток… – старушка выскочила в коридор и через несколько минут внесла в комнату огромное сито с краснобокими яблоками. – Угощайся. У вас, поди, не растут.
– Спасибо, большое спасибо, Агафья Ниловна…
– Да ты бери, бери, не сумлевайся, не покупные, свои. Вон у меня какой сад. А мне много ли нужно?! До лета хватит.
– Спасибо. Вкусные… Агафья Ниловна, у меня есть к вам несколько вопросов.
– А чего ж, спрашивай.
– Скажите, вы хорошо знали Ахутина Григория Фомича?
– Гришаню? Ну как же, конечно. Вместе жили. После войны я к нему перебралась из Саратова. Один-одинешенек остался он, горемыка… – Агафья Ниловна беззвучно всплакнула. – И пожил недолго – раненый шибко был, и опять же-таки один, как перст, семью германец загубил, вот он и запил с горя-то. Ну и это, в аварию попал, шоферил, значит. Оно, конечно, если б поздоровше был, гляди, и выдюжил бы, у нас в роду народ крепкий, жилистый…
– У вас нет его фотографии?
– Была, была, а как же… – старушка порылась в комоде и вытащила из-под груды белья старинный альбом в потертой обложке. – Сейчас найдем… Вот. Эту с фронта в сорок четвертом прислал, а это после войны фотографировался…
Широкоплечий, лобастый, с грустными усталыми глазами – это уже послевоенный снимок. Фронтовой – вместе с двумя товарищами; судя по всему, Ахутин среднего роста. Среднего? Лже-Ахутин был высок…
– Это все? – спросил Савин, указывая на фотографии.
– Да были еще, много. Куда девались – ума не приложу. Наверное при переезде порастерялись.
'При переезде? Очень странно… Значит, кто-то не хотел оставлять их в альбоме. Кто? Похоже, что этот человек был вхож к Ахутину…' – подумал Савин.
– Агафья Ниловна, вы не вспомните, у Григория Фомича был друг или товарищ, может быть, знакомый, где-то его возраста или чуть постарше, высокого роста, примерно как я, – Савин положил перед Агафьей Ниловной робот лже-Ахутина. – Посмотрите на эту фотографию. Возможно, здесь кое-что и не соответствует подлинному изображению – это, как бы вам объяснить, вроде рисунка плохого художника, так что иногда кое-какие черты лица искажены. Присмотритесь повнимательней. Этот человек прихрамывал на левую ногу…
Агафья Ниловна надела очки, долго всматривалась в фоторобот, пришептывая губами, затем медленно и как бы нехотя положила фотоснимок на стол. Некоторое время молчала, разглаживая на белой скатерти невидимые глазу складки своей морщинистой рукой, затем как-то виновато посмотрела поверх очков на Савина, тихо сказала:
– Ахутин это…
14
Алексей неожиданно заболел. На второй день после разговора с вербовщиком РОА поднялась температура до сорока градусов, голова раскалывалась от нестерпимой боли, сухой жар и озноб трепали тело; временами он терял сознание, бредил.
Только через полторы недели ему разрешили встать с постели – все эти дни возле него дежурил врач из заключенных, француз по национальности, и санитарка – немка…
Алексей стоял у окна, с удивлением всматриваясь в картину, которая предстала перед ним: густой, ухоженный парк с аллеями, робкая зелень весенних газонов, окрашенные в белый цвет скамейки возле фонтанов. Только сейчас он заметил, что находится не в палате с зарешеченным окном, а в просторной светлой комнате с гобеленами на стенах и коврами на паркетном полу – видимо, во время болезни его перевезли сюда из шталага VIII В.
– Как самочувствие?
Бесшумно ступая по коврам, к нему подошел тощий вербовщик и положил руку на плечо. Алексея передернуло от этой фамильярности, и он, ничего не ответив, опустился в кресло с высокой резной спинкой.
– Та-ак… Уже явно лучше… – словно и не заметив гневных искорок в глазах Алексея, с удовлетворением констатировал тот и уселся в кресло напротив.
– Вы зря на меня тратите время, – упрямо поджал губы Алексей.
– Значит, вы того стоите, – спокойно парировал тощий выпад Алексея. – Кстати, я до сих пор вам не представился, прошу меня извинить. Кукольников Александр Венедиктович.
– Очень приятно… – с иронией склонил голову Алексей.
– И что вы все ершитесь? Поверьте, я в самом деле хочу вам добра. Возлюби ближнего – одна из библейских заповедей…
– Готт мит унс – 'с нами бог', так написано на бляхах немецких солдат, которые оскверняют русские церкви и расстреливают священников. Интересно, какой заповеди они придерживаются?
– Издержки военного времени. Тевтонский дух, прусский национализм… В конечном итоге, швыряя камень в толпу, можно ли быть уверенным, что попадешь именно туда, куда целишь? Все это прискорбно, но высшая цель оправдывает средства.
– Девиз иезуитов в ваших устах звучит куда доходчивее, чем глуповато-патриархальное 'возлюби ближнего'…
– Ладно, оставим этот философский спор. Мы не на вселенском соборе, я не ваш духовный пастырь, а вы не заблудшая овца. Нужно смотреть на вещи реально. И я хочу, чтобы мы, настоящие русские интеллигенты-дворяне, были по одну сторону баррикад.
– Боюсь, что у нас с вами это не получится. Если вам нравится лизать пятки фашистам – воля ваша. Но меня такой вариант не устраивает. Я – русский! И мне больше к этому нечего добавить.
– Молодо-зелено… – Кукольников хищно покривил тонкие губы. – Раскаяние о содеянной глупости приходит к каждому – к одному раньше, к другому позже…
– Я раскаиваюсь только в том, что в свое время утаил настоящую фамилию и графский титул, когда меня принимали в институт, это было, по здравому размышлению, вовсе не важно. Сейчас я это понимаю…
– Значит, вы отказываетесь сотрудничать с лучшими умами земли русской на благо Родины?
– Зачем так высокопарно? Какое отношение имеют ваши лучшие 'умы' к Родине? Да, я отказываюсь иметь что-либо общее с вами и подобными людьми, которые почему-то считают себя русскими.
– И это говорите вы, граф Воронцов-Вельяминов, отпрыск одной из древнейших дворянских фамилий?!
– Вам повторить?
– Жаль… Оч-чень жаль… – неожиданно успокоился Кукольников и, обнажив вставные фарфоровые зубы, сделал попытку улыбнуться. – Впрочем, и в этот раз не будем считать наш разговор законченным. Я хочу дать вам еще один шанс. А пока выздоравливайте…
На этот раз Кукольников не появлялся в течение месяца. Алексей выздоровел, и приставленный к нему в качестве охраны унтершарфюрер СС Пауль, высокий, угрюмый детина, разрешил прогулки в парке возле виллы, где он жил. Два охранника в штатском постоянно сопровождали его – один рядом, метрах в десяти, другой – поодаль, маскируясь за кустами и деревьями.
Вскоре Алексей выяснил, что он не является единственным жильцом особняка постройки девятнадцатого века. Территория парка была разбита проволочной сеткой на участки, и Алексею изредка удавалось увидеть, как по аллеям прогуливались мужчины самых разных возрастов, но только поодиночке и без охраны.
Территорию парка окружал высоченный бетонный забор, увенчанный поверху заплеткой из колючей проволоки. Насколько тщательно охранялась эта таинственная вилла, Алексей однажды сумел проверить, воспользовавшись пересменой охранников, которые за время прогулки несколько раз менялись местами; он незаметно подобрал с земли и перебросил через забор камень. И тут же, буквально через полминуты, раздался собачий лай, топот ног, тревожные окрики часовых.
Кукольников пришел поздним вечером, после ужина. Его лицо было бледнее обычного.
– Устал… Чертовски устал… Рад вас видеть в полном здравии. У меня для вас хорошие новости. Наш человек недавно возвратился из-за линии фронта. Был в Питере. Риск, прямо скажем, немалый. И учтите, из-за вас. Прошу, читайте… – Кукольников протянул сложенный вчетверо тетрадный листок.
Алексей, волнуясь, развернул его, и едва не задохнулся от волнения: мамин почерк!
– Читайте, читайте… – Кукольников закурил, развалившись в кресле.
'Сыночек, Алешенька, здравствуй, мой ясноглазый! Я уже и надежду потеряла увидеть тебя когда-нибудь. Все глаза выплакала, когда получила извещение, что ты пропал без вести. Боже, как я обрадовалась, когда мне показали твою фотографию! Только почему ты такой худой? Где ты сейчас? Твой товарищ, который принес от тебя весточку, сказал, что это военная тайна. Я понимаю, время такое, главное, жив. Алешенька, почему ты не написал мне хотя бы несколько строчек? В следующий раз напиши обязательно. Я очень, очень жду. Как я по тебе соскучилась! У меня сейчас со здоровьем неважно, но это ничего, теперь я обязательно выздоровею. Тетя Анфиса умерла, наш дом разбомбили, я живу у Вавиловых. С продуктами стало лучше, а дров уже не нужно, весна. Вот такие у меня новости. Целую тебя, мой любимый, жду писем. Жду тебя живым – здоровым. Возвращайся поскорее. Твоя мама'.
Тугой ком застрял в горле, и слезная поволока затуманила глаза. Алексей отошел в угол комнаты и некоторое время стоял неподвижно, стараясь унять волнение.
