– Я слушаю.
– Кто был у тебя… – Калашников назвал число, – после полуночи?
– И это все? – голос Хорунжей зазвучал резко.
– Пока да.
– Откуда тебе это известно?
– Ты не ответила на мой вопрос.
– Ревнуешь? – попыталась уйти от ответа Хорунжая и деланно рассмеялась.
– Замужних женщин не ревную, – неожиданно вскинулся Калашников и тут же, спохватившись, уже тише продолжил: – Я прошу ответить на мой вопрос.
– А если я не буду на него отвечать?
– Как знаешь, – Калашников упрямо сдвинул густые черные брови. – Тогда этот разговор продолжим в моем кабинете, – поднялся, намереваясь уйти.
– Погоди. Чего ты от меня хочешь добиться? Чтобы я тебе призналась, что изменяю мужу? Да, изменяю! И буду! Этот… 'соловей' испоганил мне жизнь. Ничтожество, тупица, самовлюбленный верхогляд, любимец женщин – как же, знаменитость, поющая и пьющая до положения риз. Нет, любимец не женщин, а извращенных и пресыщенных самок! – Хорунжая, судорожно сжав кулаки, выпрямилась во весь рост и гневно выговаривала Калашникову, словно перед ней был сам Аркадий Хорунжий. – Он мне в душу влез, прикинулся натурой возвышенной, не от мира сего, а потом осквернил все, что только мог. Я долго терпела, надеялась, что все его эскапады – явление временное, что все образуется, ведь любит он меня. По крайней мере, говорил, что любит, клялся – это он умеет, можешь не сомневаться, артист… Терпела, закрывала глаза на его любовные похождения, берегла семью – теперь это так называется. Но сколько можно?! Уйти? Куда? Кому я теперь нужна? Мне уже тридцать, годы идут, а я барахтаюсь в этом болоте без всякой надежды. Я хочу жить и любить по-настоящему! И быть любимой! Это ты можешь понять?!
– Признаться, не очень… – Калашников был задумчив и угрюм. – По крайней мере, в аспекте твоих любовников.
– Любовники? Фи, какое мерзкое слово! Впрочем, не нами придуманное… Пусть будет так! Повторяю – да, я изменяю мужу! Все?
– Кто был у тебя той ночью? – Калашников чувствовал, что сейчас похож на инквизитора, но остановиться уже не мог: непонятная горечь от слов Юлии заполнила все его естество.
– Зачем… зачем это тебе? – с болью спросила Хорунжая, поникнув головой.
– А затем, что тогда некто проник в квартиру Басаргиной. Спустился сверху, залез через окно внутрь и, кое-что прихватив с собой, убрался восвояси. И единственным местом, с которого он мог проделать подобный трюк, был балкон вашей квартиры.
– Не может быть… – чуть слышно прошептала Хорунжая, прижав кулаки к подбородку и дрожа всем телом. – Не может быть…
Калашников отвел взгляд, чтобы не видеть ее глаз – испуганных, беспомощных, жалких.
– Может, поверь мне. Так кто же?
Хорунжая сделав глубокий вздох, словно собираясь нырнуть в глубокий омут, назвала фамилию.
– Как? Неужели? – удивлению Калашникова не было границ – этого он не ожидал. – Этот…
– Да он.
– Прости, но я не мог и подумать…
– Теперь ты знаешь все… – Хорунжая на глазах состарилась на добрый десяток лет. – Но ведь он ушел… – она заторопилась, заговорила сбивчиво: – Конечно же, ушел! Я сама закрыла за ним дверь, затем легла в постель и уснула. Честное слово, он ушел! Я правду говорю… – жалобные нотки звучали в ее голосе.
– Верю… – Калашников был озадачен – он не сомневался в правдивости Юлии; но как же версия?
Версия рушилась на глазах. Стоило мучить Юлию, чтобы узнать всего лишь неприглядные подробности ее семейной жизни.
Нет, здесь что-то не так! Калашников тряхнул головой, потер виски, поднялся и зашагал по комнате, не обращая внимания на Хорунжую, которая побледнела и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза.
В чем тут несообразность? Ушел, закрыла дверь, легла спать… Мог он возвратиться? Мог! Но для этого у него должен быть ключ от квартиры или отмычка. И уверенность, что Юлия не проснется… Стоп!
– Юлия! – позвал Хорунжую. – Юлия, что с тобой?! Да очнись же, Юлия! – принялся трясти ее за плечи. – Ах, черт меня дери!
Аптечка! Где аптечка! Заметался по комнате, натыкаясь на мебель; затем ринулся на кухню, нацедил из крана полный стакан холодной воды и, бегом возвратившись обратно, начал брызгать на лицо, грудь, шею…
Хорунжая открыла глаза.
– Что с тобой?
– Сердце…
– Где лекарство?
– Там… – вяло махнула рукой.
Через полчаса сердечный приступ прошел. Юлия лежала в постели, закутавшись до подбородка одеялом, а Калашников поил ее некрепким чаем с малиной. Он чувствовал себя виноватым и старался не встречаться с нею взглядом.
– Испугался? – спросила Юлия, слабо улыбаясь.
– Не без того… – признался Калашников и, смущаясь, поправил одеяло.
– Иди. Тебе нужно идти… на работу…
– А как же ты?
– Не беспокойся. Выкарабкаюсь. Не первый раз. Да и дочка через час дома будет – она у бабушки, но мы сегодня договорились, что пойдем в парк…
Ушел Калашников со смутным чувством тревоги и беспокойства, которого он не знал до встречи с Юлией.
Уже на подходе к скверику обернулся, посмотрел на ее окна. И успел краем глаза заметить, как на четвертом этаже, в одном из окон, мелькнуло чье-то лицо и тут же скрылось за желтыми шторами.
6
Директор ликеро-водочного завода Осташный был похож на запорожского казака с известной картины Репина: кряжистый, крутолобый, с густым красно-бурым румянцем на щеках и крупным носом 'картошкой'. Не хватало только длинных вислых усов да на макушке желтела ранним загаром обширная плешь.
– Очень рад, очень рад… – приговаривал Осташный, предлагая Калашникову стул.
Впрочем, особой радости от визита следователя прокуратуры он, судя по виду, не испытывал. Только многолетняя привычка администратора, пообтершего острые углы по кабинетам вышестоящего начальства и поднаторевшего выдавать желаемое за действительное во встречах с представителями закона, которые нередко клали свой глаз на вверенное ему предприятие, заставляла его вьюном вертеться вокруг Калашникова.
– Чем могу служить?
– Я к вам по поводу Басаргиной.
– Ах, какое несчастье! – всплеснул руками Осташный. 'Заплачет, ей-ей заплачет…' – поневоле улыбнулся про себя следователь.
Но директор вовремя сдержал свои эмоции; тяжело вздохнув, он опустиля в кресло и нажал клавишу селектора.
– Слушаю, Демьян Федорович, – голос секретарши.
– Ко мне никого не пускать. Телефоны переключи на себя.
Калашников тем временем вытащил из кармана блокнот и авторучку; директор мельком взглянул на его манипуляции и заерзал, устраиваясь поудобней.
– Что вас интересует конкретно? – спросил он.
– Для начала расскажите, что собой представляла Басаргина как начальник цеха.
– Что-то вроде производственной характеристики? – уточнил Осташный.
– Да. Но в деталях.
– Трудно говорить… – голос директора пресекся, и он снова завздыхал.
'Притворяется или на самом деле переживает?' – думал Калашников, внимательно наблюдая за Осташным.
– Не верится… – Осташный закурил. – Как производственник Басаргина была на высоте: цех план выполнял, переходящее знамя держит, дисциплина на уровне, что в наших… специфических условиях дело довольно непростое. С подчиненными была немного резковата, но как без этого? Сейчас ведь рабочий человек совсем не тот, что был, скажем, лет пятнадцать-двадцать назад. Теперь ему зарплату повыше да прогрессивка чтоб ежемесячно, да путевку бесплатную в Сочи подавай, не говоря уже о квартирном вопросе. Во где стоит! – чиркнул Осташный ребром ладони по горлу. – Чуть что – бегут жаловаться. И в обком профсоюзов, и в райком партии, а то в газету такую бумагу сообразят, что после кошмары по ночам снятся. Тут они все свои права знают наизусть, можете не сомневаться, как свои пять пальцев… А вот ежели напомнишь таким, что прежде чем требовать, нужно, засучив рукава, подвести фундамент под эти требования, нужно поработать от души, честно да с полной отдачей, или, наконец, потребуешь этого! – тут и получается сбой: ноги в руки – и адью, уважаемые! Видали мы вас. Рыба ищет, где глубже, а человек, где денежки дармовые. Вот и вся философия. На другом предприятии, а их вон сколько в городе, все столбы в объявлениях, примут с радостью и в зарплате не обидят. Конечно, не все такие, но случаются. К сожалению, нередко… Но у Басаргиной подобные случаи редки. Чем она брала, – а народ у нее собрался бесшабашный, один к одному, – до сих пор ума не приложу. Случалось, что и за грудки кое-кого… – крепка в руках. Доходили слухи. Но чтобы кто пожаловался – ни-ни! Уважали, значит.
– Враги или, скажем так, недоброжелатели у нее были?
– Ну как же без этого? – искренне удивился Осташный. – Женщина видная – красивая, энергичная, толковая. А для некоторых это, что нож острый. Такова уж сущность человеческой породы – любить и ненавидеть ближнего неизвестно за что.
– Кто именно?
– Это труднее… – Осташный задумался. – Впрочем, двух человек я вам назову, – оживился он. – Ее зам. Рябцев. Личность, доложу я вам, не весьма приятная, но специалист неплохой, и слесарь-ремонтник Агапкин. Тоже занозистая штучка, все время на ножах с Басаргиной.
– По какой причине?
– Не помню. Это мое упущение, – сознался Осташный.
– Дел невпроворот… вот я и дал маху. Не разобрался что и как…
