Он с удивлением посмотрел на свои руки и тут же услышал тоненький смешок. Он огляделся. Никого не было видно, но смешок повторился: Хи-хи-хи!
Ивушкину показалось, что смех доносится откуда-то снизу, из-под ног. Так оно и было! Смеялась… трава.
— Что ты смеешься? — растерянно спросил Ивушкин.
— Смеюсь, потому что ты пытаешься поймать бабочку. А ее поймать нельзя.
— Почему?
— Это неуловимая бабочка!
Трава вдруг замолчала.
— Ой, ты как странно тикаешь. Ты нездешний? Конечно, нездешний, ответила она сама себе.
Так вот оно что! Неуловимая! Как же ее поймаешь? А где Луша?
Ивушкин вертел головой и не видел ни тропинки, ни Луши. Он метнулся вправо, потом влево. Тропинки не было.
— Луша-а-а! — позвал он громко. «Слуша-ай!» — ответило лесное эхо.
— Ты кого зовешь? — спросила смешливая трава.
— Лушу.
— Не знаю, — сказала трава.
— Луша-а! — снова закричал Ивушкин.
Кинулся в сторону, вернулся. Прислушался. Кусты ломались, трещали, всхлипывали. Кто-то двигался к нему через кусты. Ивушкин закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что перед ним стоит Луша.
— Ивушкин, Ивушкин, куда же ты подевался? Я думала, что ты уж пропал совсем. Какой же ты легкомысленный, Ивушкин!
Луша, потеряв его из виду, растревожилась. И теперь только, найдя Ивушкина невредимым, постепенно успокаивалась. Она подошла к нему, тепло и влажно подышала в ухо.
— Ну, пошли обратно на тропу. Нам же надо дойти до дуплистой ивы. Смотри хорошенько, чтобы нам ее не прозевать.
И они пошли, как им показалось, обратно.
Но не тут-то было! Сколько ни искали Ивушкин с Лушей за кустами и кустиками, деревцами и деревьями, тропа не находилась. Не было никаких сомнений: они заблудились.
Луша остановилась и задумалась. А Ивушкину вдруг сделалось тоскливо и одиноко, хотя Луша была тут, рядом с ним. Что же это была за тоска? Даже не то чтобы он осознал, как он виноват перед папой и мамой. Даже не то чтобы он почувствовал, что хочет домой, или что хочет есть, или еще что-нибудь. Просто как будто оборвались какие-то ниточки, которые его ко всему привычному и своему привязывали, и он оказался один, совершенно один.
Луша почувствовала его настроение и потерлась о его щеку своей щекоткой, шерстяной щекой.
— Ну, Ивушкин, ладно уж. Не падай духом. Только не падай духом! Сейчас мы отыщем тропинку, и все еще образуется.
И все действительно в конце концов образовалось, но не сразу. Далеко не сразу.
Потому что дальше было так.
Глава четвертая
Осторожно: слова!
Тропинка не находилась. Она каким-то образом совершенно потерялась. У Ивушкина в голове от поисков и кружения по лесу стал образовываться легкий туман. Луша бодрилась. Она уговорила Ивушкина сесть верхом и пошла наугад, прямо через лес, раздвигая грудью кусты и подлесок.
Шли они, как им казалось, уже довольно долго. Но как определить точно, если в той стране ни минуты, ни часы не проходят совсем?
Не темнело, не светало. Высоченные деревья тянулись вверх, к спокойному блеклому небу, были деревья и пониже. Попадались кусты в цвету. Но вот постепенно лес начал редеть, и они вышли на обширную поляну.
На поляне стоял маленький, аккуратный домик вроде игрушечного кубика с треугольной крышей, с резным крыльцом и квадратными окошками. Стены и крыша были одинаково зелеными, потому что были сплошь выложены мхом. От этого домик выглядел забавным, мягеньким, теплым, точно меховым.
Перед домом на траве стояли корыта, тазы, деревянные ушаты и шайки. Они были наполнены водой, и в них что-то мокло Чуть поодаль горел небольшой костер, и над костром в стиральном баке что-то кипело.
— Куда-то мы пришли, Ивушкин. Попробуем здесь спросить, как искать нашу тропинку.
— Попробуем Но только у кого же мы спросим? Тут что-то никого не видно.
— А ты покричи.
— Мне боязно, Луш.
— Все равно спрашивать надо Иначе мы до конца жизни сестру Летницу не отыщем, — решительно заявила Луша. Она собралась с духом и крикнула: — Эй, есть тут кто-нибудь?
И копнула землю копытом.
Никто не откликнулся.
— Хозяйка! — позвал Ивушкин так, как обычно звали у калитки маму вышедшие из лесу и сбившиеся с пути туристы. Но и ему никто не ответил
Кипевший на костре бак выпустил струйку пара. Вдруг послышались шаги, шорох веток, чей-то вздох, и на поляну вышел енот. Он нес на плечах коромысло. На коромысле висело два ведра. В ведрах было что-то белое. Видимо, он вернулся с речки или ручья, прополоскав там это белое, отстиранное. Простыни не простыни, чехлы не чехлы, неизвестно что, в общем, какое-то, по-видимому, белье. Он тяжело опустил ведра на траву, поднял с земли веревку, скатанную в клубок, стал ее натягивать между двумя толстенными стволами. При этом он без конца вздыхал и бормотал про себя:
— Ох, сколько же у меня работы! Сколько работы! Бедный Нотя, бедный старый Нотя. Стирке никогда не будет конца, никогда не будет конца…
Он стал развешивать стирку на веревке, зажимая прищепками, чтобы не унес ветер. Белое в ведрах не было простынями, потому что было не простынной, а неизвестно какой, самой разнообразной формы: в виде рыбы, в виде двугорбого верблюда, в виде черепахи, даже в виде слона…
Развесив все, енот еще раз тяжело вздохнул и направился к баку. При его приближении крышка сама поднялась, и он стал мешать кипящее белье чисто обструганной палочкой.
Потом он отошел от бака и стал тыкать той же палочкой в тазы и ушаты, в которых что-то мокло.
— Ну как можно, как можно так неаккуратно обращаться со словами, бормотал он. — Ведь грязи-то, грязи-то — не оберешься. Хоть бы кто-нибудь помнил, кто-нибудь бы жалел старого Нотю!
— Простите… — начала было Луша.
Но енот не обернулся. Он продолжал ворчать себе под нос:
— Уж полощешь-полощешь, отбеливаешь-отбеливаешь…
— Скажите, пожалуйста… — решился обратить на себя его внимание Ивушкин.
Нет, не обратил. Енот продолжал заниматься своим делом, как будто их вовсе рядом с ним и не было.
— Вот овсяный жмых! — выругалась Луша.
Енот отложил палку, медленно к ним повернулся.
— Как? Кто-то бранится? И где же? Прямо возле моего дома? Ну и дожил я, ну и дожил…
Видно было, что енот расстроился необычайно. Личико его сморщилось в тоскующую, обиженную гримаску, на глубоко спрятанных глазах навернулись слезы.
— Извините, — забормотали Ивушкин и Луша.
— Да что уж… — вздохнул енот.
— Мы не хотели вас расстраивать.
