кощунственно; я осознал это очень быстро и сокрушался долгое время, но ничего уже изменить не мог… А теперь вот, неожиданно, именно она — скандальная эта надпись — выручила меня, спасла от неминучей беды!
— Откуда у тебя это? — повторил татарин. Ты, что ли, сидел? У хозяина был, да?
— Конечно, — сказал я. И поднялся, опустив с лавки ноги. — Недавно только освободился.
— Когда?
— Да месяца четыре назад…
— Откуда?
— С Красноярской пересылки.
— Вот оно как, — пробормотал он, — вот как… Некоторое время он осматривал меня — посапывая и щурясь. Потом поставил светильник на пол и, усевшись рядом со мною, начал неторопливо свертывать цигарку.
— Послушай, — сказал я, — дай-ка закурить! Это все-таки не дело: обшмонали, забрали весь табачок, сами пользуетесь — а я что же?.. Я вам не фрайер.
— Цветной, что ли? — покосился на меня татарин. — Из блатных, да? Жиган?
— Да вроде бы, — усмехнулся я.
— Держи! — Он протянул мне кисет. И затем, когда я закурил:
— Что ж ты сразу не сказал? Эх, ты… Мы ведь тебя уже кончать хотели…
— Как — кончать? — Я дернулся и выронил папиросу. — За что?
Он молча похлопал себя ладонью по боку. И потянувшись туда взглядом, я различил широкий, плоский, тускло поблескивающий штык. Такие — кинжальной формы — штыки я видел когда-то в армии, у десантников. Штык был засунут за пояс — и пояс этот тоже был армейский!
— Счастливый твой Бог, — сказал татарин, — Я — то ведь тоже сидел — давно, перед войной — знаю, все-таки, что к чему. Ну, а если бы оказался кто-нибудь другой — представляешь?.. Тут бы тебя и кранты…
— Но — за что?
— А ты так и не догадываешься — кто мы?
Я уже начал помаленьку догадываться. Но все же решил уточнить. И подобрав упавший окурок, сказал, затягиваясь, кутаясь в дым:
— Солдаты — не солдаты… Не разберусь. Одно мне ясно: вы от кого-то прячетесь. От кого? Если не секрет, конечно.
— Ото всех, — проговорил татарин. И, подумав, добавил жестко: — Да, ото всех!
— И — с каких же пор?
— С войны.
— Ах, так значит, — вы?..
— Да, — сказал он, — в том и суть.
Вдруг он поднялся, молча вышел из комнаты. И спустя минуту вернулся — уже вдвоем с Архипом.
Мы разговорились. Архип на этот раз держался со мной иначе — не так, как прежде. Морща щеки в улыбке, вороша пальцами бороду, он сказал доверительно:
— Ты пойми: у нас же ведь нет выбора! Ежели какой чудак забредет к нам — хана. Сразу выдаст, наведет на след… Хошь не хошь, а надо его закапывать.
— Н-да. — Я сделал рукою сложный, неопределенный жест. — Это конечно… Дело понятное… Но — чего вы все же боитесь?
— Ты по какой статье сидел? — спросил меня татарин.
— По указу.
— За что?
— Часть вторая. Железнодорожный грабеж.
— Та-ак, — протянул татарин. — Ну, а с воинскими статьями ты знаком?
— Конечно, — сказал я, — сам когда-то побывал в армии…
— Стало быть, ты — в курсе — сказал татарин. — Это хорошо. Много объяснять не надо.
— Но ведь вы когда дезертировали?
— По — разному… По всякому… Но в общем — в ту пору.
— С той поры прошло уже семь лет. Вы это, ребята, понимаете? Или вы, может, не следите за календарем?
— Следим, — усмехнулся в сивую свою бороду Архип. — Мы хоть и в тайге, в самой глуши обитаем, но все же кое-какие слухи и сюда доходят…
— Так в чем же дело? — удивился я. — Значит, вы должны знать: после войны сразу же началась амнистия. И первыми, кто попал под нее, были именно дезертиры! Им повезло гораздо больше, чем другим… Бытовиков освободили тогда не всех, пятьдесят восьмая статья вообще не попала под амнистию, а таких как вы — распустили подчистую.
— Что ж, это верно, — шумно вздохнул Архип. — Ежели б мы тогда сразу повинились… Повинную голову ведь меч не сечет.
— Сечет, — сейчас же отозвался татарин. Лицо его напряглось, редкие рыжеватые усики по краям рта ощетинились. — Еще как сечет! Любую голову!
— Тоже верно, — покивал Архип. — И, в общем, что ж об этом толковать? Свое время мы упустили… Сами виноваты — знаю. А сейчас уже поздно. Пощады нам не будет. Нет, не будет. Не может быть!
— Пойдем теперь по другим статьям, — мрачно резюмировал татарин, — по другим — более тяжелым.
Я пробыл в становище дезертиров сутки и за это время узнал всю их историю. Они начали скопляться в тайге с сорок первого года, и к концу войны сборище это достигло внушительных размеров. Фронтовиков здесь было мало; основную массу составляли молодые призывники — звероловы, охотники, лесорубы. Причем почти все они были выходцами из семей раскулаченных, из среды так называемых «спецпереселенцев». В сущности, все они были жертвами террора… Сражаться за эту власть они, естественно, не хотели — предпочитали укрываться в тайге. Впоследствии контингент этот пополнился беглыми каторжниками. И так, постепенно, в низовьях Оби, в самом сердце водораздела, образовалось своеобразное потаенное сообщество. Я бы даже назвал его племенем — племенем Отрешенных — название это здесь вполне подходит! Отрешенные от мира, беглецы жили замкнутой общиной, во многом напоминающей первобытные общины дикарей. Они добывали себе пропитание охотой и рыбной ловлей — так удовлетворялся голод. С любовью было сложней… Но и эту проблему они тоже решили в конце концов; стали брать себе жен в становищах туземцев. Контакт с эвенками у них был давний, тайный и прочный; через них доставали дезертиры боеприпасы, а также сахар, чай, соль, муку и табак. Постепенно в общине этой выработались свои, особые порядки и правила, и даже возникла своеобразная религия — некая смесь христианских догматов с языческими обрядами. Они верили в Бога и в то же время поклонялись солнцу. Именно к нему, к солнцу, — по утрам и на вечерней заре обращали они свои молитвы. Да и сами молитвы эти тоже выглядели необычно; канонический текст совмещался здесь со странными дикими заклинаниями. Их — то я как раз и услышал в тот самый вечер, когда впервые соприкоснулся с этим племенем!
Опасаясь сторонних людей, лесные эти отшельники порою поступали с ними жестоко… В детали я не вдавался, не допытывался, но все же понимал, что фраза татарина: 'Пойдем теперь по другим статьям — более тяжелым' сказана была неспроста. Жалости они, конечно, не знали! И мне, в данном случае, просто повезло.
Повезло дважды. Прежде всего, — потому, что я (как бывший лагерник и 'жиган') показался им человеком, в какой-то мере, своим, достойным доверия. Во всяком случае, именно это спасло меня поначалу, отвело от меня первый удар! Но окончательным своим спасением я обязан старику Ананьеву; бывалый и многоопытный, он много знал! Знал он и это племя — давно еще, со времен войны. И когда я исчез, он быстро понял, в чем дело. Пошел по следу — явился в стан — и выручил меня.
В общем — то, доверия этих людей я не нарушил и молчал долгие годы. И если пишу сейчас о дезертирах, то потому лишь, что с тех пор прошло уже двадцать лет. За это время изменилось многое. И, что самое главное — существование странного, небывалого этого племени давно уже перестало быть тайной… О нем как-то сумели пронюхать местные журналисты и литераторы. А один из них — молодой красноярский поэт — в середине шестидесятых годов ухитрился даже тиснуть книжку, связанную с данной темой… Так что совесть моя спокойна. Я никого не предал, я просто рассказываю правду — рассказываю, дождавшись того момента, когда эта правда уже никому ничем не грозит.
ГОЛОС В СУМРАКЕ
Мы услышали странный этот голос перед ночью; был час тишины, и сквозь ветви сочился поздний свет — ослабнувший и словно помертвелый, и тайга стояла нечеткая, вся в размытых тенях, в сером дыму.
Мы шли по завалам, увязая в сыпучем снегу, усталые и сильно зазябшие.
— Шабаш, ребята! — сказал, останавливаясь, Ананьев. — Ни день, ни тьма, самое время паскудное, будь оно неладно. Пора ночлег изготавливать.
И в этот момент возник из сумрака голос.
Непонятный это был голос! Он возник на негромкой ноте, летел над тайгой и рвался с коротким всхлипом. Словно бы кто-то задыхался там — плакал или смеялся тоскливо. Нет, скорее плакал… А может, грозил?
— Эт-то еще что? — сказал, стукнув зубами, практикант Гриша; тревога метнулась по его лицу.
— Не пойму, — сказал Ананьев. — Сроду не слыхивал. — Он опустил брови. — Не слыхивал, нет! А уж я-то, кажется, здесь все насквозь понимаю.
Охотник — промысловик, старый лесной скиталец, он встретился нам случайно и не очень давно в одном из тазовских сел.
— Ребята, — сказал он. — Куда же это вы топаете на зиму глядя? Сгибнете ни за понюх, ай-ай…
И тут же с легкостью согласился проводить нас к низовьям Таза.
— В тайге что любезно? — говорил он. — Воля! Иди хоть на сто верст, дыши — не надышишься.
Где-то на Туруханке имелся у него дом и, кажется, — семья, но, судя по всему, бывал он там не часто и не любил оседать. Косматый, в медной нечесаной бороде, был он угрюм и беспечен и весь пропитан сыростью и кислым самосадным духом. Он стоял теперь, переминаясь в снегу, — налаживал папироску.
Голос шел с заката, из-за тусклой еловой гривы, тосковал невнятно и перемежался хриплым клекотом. Он полон был смятения и ярости, этот голос, и звучал, забирая все выше и все пронзительней. И вдруг пресекся. Всхлипнул шумно.
И сразу же в уши нам мягко надавила тишина.
— Зверь какой-то, — сказала Аня.
— Ясное дело, — усмехнулся старик. — Только вот — какой?
Некоторое время он помалкивал, распустив морщины, цедя сквозь усы кудрявый дымок. Потом медленно потащил из-за спины дробовик.
