— Вот оно что — пробормотал я. — Н-ну, ладно. И когда же мне отчаливать?
— Когда хочешь, — сказал он, — хоть завтра. Здесь нам с тобой все равно не ужиться, и чем скорее ты испаришься — тем лучше.
И снова — быстро и холодно — блеснул на меня очками:
— Ты меня понял?
— Не совсем… Но, в общем, — да… Что ж без толку спорить.
— Ну, вот и хорошо. А теперь — проваливай.
И я ушел. И спустя сутки уже сидел с вещичками за селом, на взлетном поле, — дожидался рейсового самолета.
Здесь обычно курсировал небольшой почтовый АН. Он прибывал к нам из Игарки каждую неделю, по субботам, в середине дня. Доставлял продукты и почту и тут же уходил обратно.
Вот все и решилось — само собой, — думал я, сидя на скользких, сирых, сваленных в груду бревнах и неспешно дымя папироской. — Я бы, может, долго еще колебался, но теперь что ж… Теперь у меня дорога прямая.
Пилот — молодой, румянолицый парень — проговорил озабоченно:
— Не знаю, право, как быть. Свободных мест у меня нет — со мной еще один пассажир. И вообще, машина перегружена… Разве что в хвостовой отсек тебя поместить? Хотя и там…
— А что там? — поинтересовался я.
— Мороженая рыба.
— Ладно, — отмахнулся я. — Если есть возможность — я готов. Лететь — то ведь недолго?
— Да нет, — сказал он, — пустяки. Два с половиной часа. Ну, три — от силы. Смотря по погоде.
— Ну так давай, ищи место, — сказал я нетерпеливо. — Рыба мне не помеха… Какая хоть рыба — то?
— Семга, — мигнул летчик. — Первый сорт. Заскучаешь — пожуешь.
— Вот именно, — усмехнулся я. И вскинув на плечо вещмешок, пошагал к самолету.
Хвостовой отсек оказался забит до отказа. Мы с трудом разгребли мороженые рыбьи туши, расчистили небольшой участок — возле самой стенки. Я залез туда, вытянулся. Летчик сказал:
— Ну, будь!
И с грохотом захлопнул металлическую клепаную дверцу.
Отсек погрузился в темноту. Послышался частый, густой, все усиливающийся рокот. По металлу, по рыбьим тушам, прошла долгая судорога. Самолет сотрясся, разворачиваясь, тяжко взвыл — и оторвался от земли.
Я лежал, покуривая, в темноте и прохладе. И поначалу это было даже приятно. Но потом я почувствовал себя неуютно.
За воротник — продирая по коже мурашками — пополз холодок. Затем стали стыть уши и кончики пальцев. Заломило спину. Вздрагивая от озноба, я заворочался и привстал — еще не осознавая случившегося, но уже встревоженный, охваченный безотчетным томлением.
Я посмотрел на дверь. Она была заперта наглухо, надежно. Ни единой щели не было в ней — ни одного просвета. Я притронулся к дверце и ощутил сыпучую мягкость инея. Металл был опушен морозом; он обжигал руки… И только теперь я сообразил: куда я попал и что мне грозит!
Тесный этот, забитый мороженой рыбой хвостовой отсек являл собою нечто вроде холодильника. И я оказался запертым в нем, замурованным, напрочь отрезанным от людей.
Люди — летчик и пассажир — находились снаружи, в кабине. И только они могли меня сейчас спасти. Только они!
Я начал стучать, взывая к ним — но никакого ответа не последовало. Очевидно, они не слышали меня; рев мотора глушил и смазывал все сторонние звуки.
Я бил что есть силы в стальную дверцу — все бил и бил — расшиб до крови руку, вспотел и измаялся, и вконец охрип от крика… Но все было тщетно. Дверца оставалась запертой. На помощь мне не приходил никто.
Тогда я лег — передохнуть. И какое-то время лежал так, вытянувшись и не шевелясь. Я лежал и чувствовал, как из меня уходит тепло — уходит, уходит, истекает, словно вода из прохудившегося сосуда… Я снова привстал было — но тут же лег опять, испытав мгновенную слабость и головокружение.
Влажная рубашка подсохла и затвердела. Может, она просто замерзла? Однако холода я уже почти не чувствовал. Стало легко и томно, и как-то даже блаженно. Поклонило в сон. И тут я понял — что замерзаю.
Я застывал, проваливался в дремоту. И уже не хотелось ни двигаться, ни кричать. Хотелось одного: расслабиться, забыться, смежить отягченные веки… Мысли пошли ленивые, мутные. Вот оно, достойное завершение всех моих планов и подвигов! подумалось мне. Но сейчас же, отодвигая эту мысль, появилась другая: а чего они, в сущности, стоят, эти планы? Это же бред, пустяки… Как я жил бестолково, так и кончаю. Конец — то ведь все равно неизбежен! И какая разница, где он случится и как?
Я замерзал — представляете эту ситуацию? — погибал от холода в разгаре лета (а лето в Заполярье хоть и короткое, но солнечное, жаркое) и не на грешной земле, где я столько бродил и бедствовал, а — в облаках, в блистающем поднебесье.
Очнулся я в Игарском аэропорту, в поликлинике. Спасение пришло вовремя. Еще какой-нибудь час — и все ведь было бы кончено! Меня уже никогда не смогли бы добудиться… Я лежал на кушетке, полураздетый. Пальцы ног и руки, и лицо — все тело у меня горело, словно бы в огне, было пронизано острой, режущей болью.
Надо мной хлопотали местные медики — растирали меня, приводили в чувство. И здесь же мельтешил пилот — тот самый белобрысый и розовощекий парень — сокрушался, ахал, переживал.
Сквозь мутную одурь, сквозь поволоку, застилающую взор, я с трудом и не сразу различил его лицо. Низко склонившись ко мне, он бормотал, кривясь и вздрагивая:
— Ах, незадача… Боже мой! И как же это я вовремя не подумал, не сообразил? Ведь что могло бы произойти — страшно представить… Ах, я болван!
— Ладно, — сказал я, — чего там… Что было — прошло… — Я сказал это медленно, едва управляясь с дыханием. — Хотя, конечно, — болван. В этом ты можешь не сомневаться!
— Дак я разве — что? — засуетился он (теперь уже улыбаясь, как-то сразу просветлев, помягчев лицом). — Я разве спорю? Ну, прости, браток, ну, бывает…
— Ты мне вот что скажи, — перебил я его, — меня чем растирают — то?
— Спиртом.
— Так. А внутрь — нельзя?
— О чем разговор! — засмеялся тот. — Можно. Все можно!
Он распрямился и отступил — исчез из поля зрения — и через пару минут поднес мне полный, налитый вровень с краями, граненый стакан.
— Рвани, браток, — сказал он задушевно. — Рвани — и забудем, ладно? Получилось, конечно, глупо. Но кто ж бы мог предугадать? Такой уж ты, видать, незадачливый… А впрочем…
Тут он на миг примолк, собрал складками кожу на лбу. И поглядел на меня изучающе. И затем — поигрывая бровью:
— Впрочем, как посмотреть. Может, как раз — наоборот? Ведь подумай: была бы в Игарке плохая погода — туман, скажем, или дождь, — аэродром меня не принял бы. Я мог бы приземлиться где-нибудь в другом месте. А это значит… Нет, браток, ты, пожалуй, из тех — из фартовых… Судьба тебя не балует, но все же, видать, бережет. Дает тебе шанс, дает!
Кто же я, в самом деле? — размышлял я потом, рванув стакан спирту и размягчась, оттаивая, погружаясь в зыбкое, блаженное забытье. — Какой я? Со мной ведь постоянно что- нибудь происходит, ничего не идет гладко. Что бы я ни задумал, ни начал, все оборачивается кошмаром или анекдотом. Все получается скверно. До крайности скверно. Очевидно, такова моя участь. Судьба ничего не хочет дарить мне, давать задаром, легко. Летчик прав: она меня не балует. Но какой-то шанс все же оставляет. Это видно и в мелочах и в крупном… Вот и теперь… Из тайги я, хоть и с трудом, все же выбрался. Впереди — Москва! И самое главное — воспользоваться новым этим шансом, не оплошать, не дать маху, не упустить удачу… Несмотря ни на что, я где-то, в глубине души, верил в удачу, рвался к ней. Рвался, в принципе, так же, как и спортсмены, — как штангисты, к примеру, или же прыгуны. Потерпев неудачу на первом заходе, они, как известно, пытают счастья трижды. Три попытки дано им. Три попытки! И сейчас я — сорвавшись в самом начале, — мечтал о реванше, об отыгрыше, о новом решающем рывке.
Часть 2 ВТОРАЯ ПОПЫТКА
Я с юностью бездомною прощаюсь.
Я к суете столичной приобщаюсь.
БЛУДНЫЙ СЫН
Я прибыл в Москву с вечерним, десятичасовым; пестрый поток пассажиров закружил меня, вынес с перрона на вокзальную площадь и расплескался по сторонам. И оставшись на миг один и оглядевшись, я почувствовал себя неуютно, как-то неловко. Мешковатый и неуклюжий, в свитере с обвислым воротом, в потертой тужурке и тяжелых кирзовых сапогах, я выглядел типичным провинциалом. И никак не вписывался в столичный пейзаж.
За годы странствий я отвык от Москвы, и она от меня — тоже.
Что ж, первым делом я — для бодрости — завернул в ближайшую пивную. Здесь все было привычным, простым, таким же, как и всюду; тот же гомон и толчея, те же воспаленные рожи алкоголиков, тот же кислый сивушный дух…
— От хозяина, что ли? — спросил меня тощий, длиннолицый, со скошенным подбородком тип. — Из лагеря, а?
— Нет, — сказал я, сдувая с кружки пивную пену. — А разве похоже?
— Конечно, — сказал другой — низкорослый, с косой рыжеватой челкой. — У тебя ж на лбу печать стоит: сын ГУЛАГа!
