тут даже какой-то фрик с терминвоксом. (Играть на нем он толком не умел, но движения выглядели забавно).
А костяк ансамбля остается постоянным. Их трое: главный музыкант по прозвищу Плейер, и две женщины, сестры-близнецы. Плейер играет на гитаре и губной гармошке, одна из сестер — на органчике, другая — на банджо и еще иногда на скрипке. Все трое поют, иногда даже на три голоса. Ударники меняются, но кто-нибудь за барабанами сидит непременно — без ударных им нельзя, они ведь, в основном, выступают на праздниках. Ярмарки там, какие-нибудь торжества местного значения, чаще загородные. В города их приглашают редко, там полно музыкантов получше.
Исполнительским мастерством Плейер с компанией особо не блещут. Аппаратура дает звук средней паршивости. И выглядят невразчно. Народ себе веселится, слышит заводную музыку и веселится еще больше. А откуда эта музыка звучит — черт ее знает, то ли по радио, то ли диск поставили… А-а, вон там группа играет. Увидел человек мельком музыкантов и забыл о них в следующую секунду.
Но некоторые мальчишки и некоторые девчонки… Разного возраста, бывает, что и весьма изрядного… Они, услышав эту музыку, тянутся к ней, прямо как те крысы, что шли на звуки волшебной дудочки.
Хотите посмотреть на музыкантов, ребята? Это не интересно, честное слово. Вот Плейер — хмурый, потрепанный и не очень приветливый человек, делает прямо из горлышка бутылки хороший глоток виски, водки, текилы или еще чего-нибудь такого — смотря о каком крае света мы говорим. Сестры-близнецы курят и привычно ругаются между собой. В свободное от музыки время одна из сестер замужем. Другая иногда спит с Плейером.
На краю света есть дороги, ведущие неизвестно куда, есть высокая трава, в которой живут потерянные детские игрушки, и есть сумерки, в которых матери ждут своих сыновей, опасаясь, как бы они не погибли в войне с марсианами по дороге домой из булочной. Разумеется, есть на краю света и брошенный фургон. Ясное дело, что покосившийся и без колес. Внутри стол с обожженной столешницей, на стене выцветший календарь тысяча девятьсот того года, когда его тут повесили, а у стола, в качестве табуретки, радиоприемник. Приемник в качестве табуретки? Ну да, древний-древний такой, на радиолампах, в большом деревянном корпусе. Внутри у него давно уже пусто, все эти радиолампы и прочую начинку растащила местная ребятня. Остался только корпус. И динамик, во всю переднюю стенку. Иногда по ночам из этого динамика звучит музыка.
Здесь Плейер и услышал хит «Лето» Гриши Криволапова, и марихуановое мамбо гитариста Рика, и компьютерную композицию Закира, и песню влюбленной Лоренцы, и еще всякое другое. Вообще, всё, что играет его бэнд, Плейер услышал из динамика этого пустого деревянного ящика. Сам он не умеет сочинять песен. Не получается. Не дано. Он не сочинитель, он исполнитель, он только играет. Он Плейер.
Но он играет так, и это такие песни, что некоторые мальчишки и некоторые девчонки, услышав их… просыпаются. И кто-то из них с удивлением осознает, что хватит уже стесняться и можно завтра на перемене просто тупо предложить ей сходить в кино, и что это вполне реально. А кто-нибудь другой всего- навсего понимает, для чего родился на свет.
Если ты давно уже не в этом возрасте, но однажды, вдруг, застываешь на месте…. «Что это за музыка?! Кажется, незнакомая, хотя…» — значит, ты что-то еще помнишь. И значит, где-то тут край земли, так что, аккуратнее, смотри, не свались! А вон там, гляди, слева, на низенькой деревянной эстраде — маленький бэнд, тот самый.
Вечерами Плейер сидит на ступеньках фургона и смотрит на горизонт. Он думает, что когда-нибудь… Когда-нибудь…
Машинист
— Вась, слышь!
— ?
— Щас пьяный машинист склад открывал…
— Ну?
— Там стоят трапы, хуяпы, все наши деревяшки!
(Из утренней беседы механиков, чинящих эскалатор в метро).
Часто бывает — утром в метро едет поезд. Едет, едет, сонный. Сидящие пассажиры, кто не спит, читают. Стоящие, кто не спит, лениво ругаются. В тесноте они и в обиде. Бабушка говорит: «Скорей бы уж взорвали всю Москву совсем, на хер! Чтоб в метро свободней стало». А гражданин ей отвечает: «А все из-за новых русских! Зимой понаставят машин в гаражи и ездят на метро — вот и давка!»
И вдруг где-то посреди черного тоннеля между станциями поезд, ни с того, ни с сего, останавливается. И сразу тишина. Тихо-тихо. Замолчали все. Только что ты орал что-то громко на ухо спутнику, и — враз тишина! Слышно, как у студента в другом конце вагона в наушниках плейера музыка играет. Потом кто-нибудь возмутится. «Господи!» — скажет… На работу опаздывают люди. Кто-то в институт. Но это «Господи!» звучит робко так, скромно, вполголоса. Тихо под землей…
Поезд постоит минуту-другую и едет дальше.
Зачем он останавливался посреди тоннеля? Чего ждал?
Он пропускал детей. Через пути переходили дети.
Подземные дети ходят, в основном, конечно, ночью. Но немного еще и утром. Вечером очень редко, днем — никогда.
Идут они, и сами не знают, куда. А выглядит так, словно детский сад переходит проезжую часть по пути в парк, что неподалеку. Чтобы малыши среди зелени поиграли. Или школьники идут в тот же парк физкультурой заниматься. Только ведет их не воспитательница и не физрук, а плюшевый мишка.
Мишка с оторванной лапой. А сам большой, под два метра! Вырос как-то… А был в детстве меньше ребеночка размером и с двумя передними лапками. Да, у мишки тоже было детство. Теперь он взрослый. Водит детей под землей. Огромный стал. Да его и увидеть можно! Ну, не его самого, его и детей только машинистам видно, а вот тень его на стене тоннеля, если ехать в начале первого вагона, иногда видна. Посмотрите, если хотите. Я, когда узнал, стал приглядываться и несколько раз видел.
Такие вот дела. Ясно теперь, почему все машинисты метро алкоголики? То-то… После смены — сразу полный стакан. Глядишь, немного отпустило. Посидит, покурит и еще грамм сто. Дальше — потихонечку… Поплачет — и еще пятьдесят, поговорит с собой вслух, и еще. Посидит так, посидит, в бутылке на донышке останется — не допивает. Он алкоголик, конечно, но не в этом смысле. Не так, чтоб пить, пока есть что. Ему анестезия нужна, боль душевную притопить! Остатки в первый вагон несет. Пусть какой-нибудь бомж найдет, да порадуется. Дай ему Бог! А бомжи потому и любят первые вагоны… Машинист жалеет бомжей, знает, скоро сам таким будет.
А дети ходят. Ночью, в основном, но и утро захватывают. Куда идут? Медведь, кажется, понимает, что делает. Он вроде как в сознании. А дети — те как во сне. Ничего не ведают. А на лицах улыбки. Не идиотские, нет, а нормальные, хорошие. Как во сне ребеночек улыбается в своей кроватке. А иногда остановятся на путях и смотрят на поезд. И улыбаются. И машина на них смотрит. Так и глядят друг на друга — дети улыбаются, машина плачет. Потом мишка обернется, посмотрит на машиниста хмуро, детям сделает знак — пошли, мол, дальше, не надо тут стоять. И разошлись.
Когда утром, в час пик, переполненный вагон вдруг останавливается посреди темного тоннеля, не пугайтесь. Не ругайтесь, не думайте о том, что опаздываете на работу. Тут другое требуется. Поплачьте! Не о детях — они, видимо, счастливы. Не о мишке — он при деле, какой-то смысл в его жизни есть. И не о машинисте — чего там, здоровенный мужик! Жизнь прожил нормально, свои дети, небось, не в метро бродят, а взрослые уже, деловые. Один начальником стал, в другом городе живет, не пишет, забыл старика. Зато другой пишет регулярно, а скоро и сам приедет к батяне, через полгодика тюремный срок выйдет.
А поплачьте вы о себе самих. Неужто себя не жалко? Жалко до слез.
Пьяный машинист! Когда после смены ты открываешь склад, приглядись повнимательнее — среди
