Письмо
Здравствуйте, тетушка Берта, милая! Жду не дождусь встречи с Вами, и со всеми Вашими. Ну ничего. Мы скоро приедем!
Не терпится своими глазами увидеть, как там все у Вас! Странности Ваши всякие. Знаю, нелегко Вам там живется, при Ваших-то порядках. Потерпите маленько, мы уже едем!
Адрес Ваш, тетушка, мне известен, не беспокойтесь. Бонн, Кенигштрассе, дом 17. Был на Вашем конверте обратный адрес. Одного не возьму в толк — почему Бонн? Из письма Вашего ясно, что Вы в столице живете. Но столица-то — Бляхен-Мухен! А, тетушка? Приедем — разберемся.
Все хорошо будет. Много наших едет. Не подумайте, ради Бога, что, мол, только для того едут, чтоб продовольствием запастись. Хотя, поняла я из Вашего письма, что покойничков своих Вы там, того…
Я вот все «Вы», да «Ваши» с большой буквы пишу. Уж простите, меня тетушка, не очень я грамотная. Знаю, что тут не во всех случаях надо с большой, где-то и с маленькой надо, например, когда, допустим, я пишу «порядки Ваши». Они ж не Ваши, тетушка, а правителей Ваших безголовых. Тут надо бы с маленькой… Только я так считаю, что лучше, от греха подальше, все с большой писать, а то обидишь ненароком человека незнакомого! Вежливостью дела не испортишь. В нашей Германии так считается.
Надеюсь, Вы не против, дорогая Берта, что я Вас тетушкой называю? Хоть и не знакомы мы с Вами, но письмо Ваше я как прочла, так Вы мне прямо как родная стали, ей-Богу, проткнутие мое тому свидетель! Да и в доме Вашем я остановиться решила, когда мы к Вам приедем. Я как о Вашем письме доложила старшему бундесинспектору, как разобрались они там потом, что да как, так вызывают меня и говорят: «Объявляем вам, фрау Кауфманн, от лица государства и всего народа немецкую бундесблагодарность и награждаем правом поехать в первой партии!» И место жительства разрешили выбрать. Я Вашу квартирку выбрала. Рады будете, тетушка! Я Вам там все обустрою по хорошему, не то что сейчас у Вас! В передней портрет бедрумфюрера повесим, есть у меня. Багет глубокий, богатый!
Да вот, говорю, я так поняла, что покойных Вы в землю хороните. Негоже так, тетушка, не по- христиански это! Вы ж не арабы! И не буддисты. Ведь голодает народ! Да не только у нас, в братской России тоже. Или Вы проткнутия подмышкой не носите? У нас так тоже было, но только до батюшки Казимира, царствие ему немецкое! Навел порядок. Первым Моцарта съели. Сейчас ругают у нас Казимира, а я так скажу — при нем духовности больше было! Хоть, совести хватило, бедрумфюрера не развенчали! В каждой бундесканцелярии обязательно его портрет имеется.
О портрете я в том смысле, что привезу я его, есть у меня, не беспокойтесь. В передней повесим. А в задней, если захотите, Казимира. Я возьму с собой, а Вы уж решите. Ну и Вы, тетушка, не сочтите за труд, подготовьтесь и сами к моему приезду. Главное, собаку свою (я из письма знаю, есть у Вас) сдайте в столовую. Я их не люблю, да и инспекция не поощряет. Раньше вообще запрещено было. Это последнее только время всякие арабско-буддийские моды завелись… А мы с вами бабликов держать будем. Поставим клеточку, пусть они там в водичке чирикают!
Напишите мне обязательно, надо ли везти кровать бундесдвуспальную? Или есть у Вас? Как письмо отправить — знаете. Положите в то же место, откуда оно пропало у Вас, оттуда все к нам попадает. (Так же и мы к вам приедем. Ученые так говорят, бундесчерт их знает, не пойму! Нешто человек — письмо?)
Нас просили поменьше всего с собой брать, вообще-то. Нехорошо, говорят, тратить энергию на барахло всякое, главное, надо людей переправить. Оно, конечно, так, да только иногда и нехорошо следует поступить. Я так думаю, тетушка. Вот, взять хотя бы письмо Ваше. Нехорошо ведь чужие письма читать. Я как Ваше нашла (на кухне у меня вокруг люстры вертелось оно), распечатала его, читаю, вижу, не мне адресовано. А я так и думала, на конверте-то ясно было написано: Ральфу Румениге. Это уж потом я узнала из письма, что это супруг Ваш. Но если б я письмо не прочла, ведь подумать страшно! Ведь так бы и остались Вы в Вашем ужасном положении, бедная тетушка! Ну ничего, мы уж скоро приедем.
Уверена, супруг ваш — человек достойный. Похлопочем с Вами вместе, чтобы отправили его сюда к нам. Попросим подыскать ему тут мужчину постарше. Чтоб не пришлось по прачечным ему ходить.
Написала я инспектору донесение, что письмо у меня вокруг люстры летающее возникло, и само письмо приложила. Он передал, куда следует. К ученым дело перешло. Они, светлые головы, каким-то там научным электричеством посветили, я уж не знаю, или в прибор какой-нибудь точный засунули, и все поняли сразу. Как оно к нам приехало, и как мы к Вам приедем.
На этом целую Вас, дорогая Берточка. Хочу предупредить, если увижу у Вас в доме мультфильмы, или еще что-нибудь буддийское — пристрелю Вас на месте! Даже не потрогаю перед этим. Потом успею потрогать…
И еще, тетушка, милая. Вы, если на сносях, не стесняйтесь, скажите мне. Тут нет ничего такого. Я же понимаю, разруха. Я и сама в молодости тоже была на бундессносях, и долго. Это ничего, это мы поправим со временем.
До встречи, тетушка! Мы скоро приедем! Мы уже едем.
Охота на двоезуба
По бесконечной арабской пустыне ползут три человеческие фигурки. Где-то впереди океан. До него еще два дня пути. Далеко позади — Париж. Об этом лучше не думать.
Эти трое — охотники. Двое местных арабов и один парижский буддист, специалист по носилкам. Арабов зовут Раймо Ниукканенн и Улоф Пярнпуу. Для южного европейца все арабы на одно лицо, но эти двое, действительно, похожи как родные братья. Оба высокие, под два метра ростом, русые волосы, красные обветренные лица. Только Улоф лысоух и свинорост, а Раймо, наоборот, этакий мордобородый приползень.
Имя буддиста — Иоffе Каshshкин. Он начальник экспедиции. Арабская снежная пустыня действует на него угнетающе. В Париже, готовя к охоте, ему показывали совсем другие фотографии. Там были узкие изрезанные фьорды, виден был океан с плавающими айсмаунтинами. Так выглядит побережье — местность, где водится двоезуб, редкая дышащая птица. Но до побережья надо еще дойти. Иоffе Каshshкин боится этой ледяной пустыни. Он молод, честолюбив, его карьера в Париже складывается удачно. Иоffе состоит на государственном учете, по вечерам смотрит мультфильмы с участием Николь Мышо или играет джаз в буддийском клубе, где потом и напивается в термопластичную пластмассу.
Раймо нарушает молчание:
— Зря запретили клонирование животных. Так ведь? Сейчас бы Иоффе здесь не мотался, а сидел у себя в Париже. Заказал в зоопарке клон двоезуба, и все! Так ведь? И дуди в дудку в своем чертовом клубе.
— Практика клонирования ведет к вырождению нации и деградации сельского хозяйства, — говорит Улоф. — Америка построила здоровое общество благодаря переходу к половому размножению.
Улоф — зануда.
Охота на двоезуба — процесс многоэтапный. Двоезуб хорошо берет на крота, но кротов тоже не так просто наловить в беспочвенной арабской пустыне. Крота привлекает кошачий запах. Когда кот (не кошка, а именно кот, кошачий кобель) метит снег вокруг себя, кроты чуют этот дух за несколько километров. Увидел в пустыне кота — радуйся, охотник! Дело за малым — зарывайся в снег и жди. Кроты придут сами. Хороший кот соберет дюжину, а то и чертову дюжину крупных кротиков.
— Иоффе, это правда, что заказ на двоезуба пришел от самого правительства? Так ведь?
Иоffе включает радиоприемник. Из динамика слышится только газообразный треск.
— Иоффе, правда, что на Елисейских Полях построили новые большие сноси? — пристает Раймо. — В
