— Кто мог такое совершить? Это ужасно, — тихо промолвила она.
— Безусловно, ты нрава, — согласился Хёльдерлин, переворачивая страницу.
— Я не могла уснуть.
— Я тоже.
Юно посмотрела вокруг, бегло окинув взглядом свои комнатные растения. Аспидистра немного высохла: надо ее поливать чаще. Потом взгляд ее наткнулся на портрет сестры, Зиглинды.
Зиглинда умерла (или, как Юно предпочитала говорить, «отошла в мир иной») осенью прошлого года после долгой и мучительной болезни. Доктора почти ничего не могли сделать, чтобы облегчить ее страдания, поэтому Юно испытывала смешанные чувства, хороня Зиглинду на Центральном кладбище. Она знала, что отсутствие сестры будет для нее так же тяжело и неестественно, как потеря ноги или руки, но, с другой стороны, смотреть, как она с кашлем выплевывает сгустки темной крови и корчится в муках, было невыносимо.
Всю зиму, даже когда шел снег, Юно ездила из Хицинга на Центральное кладбище, чтобы возложить цветы на могилу сестры. И как-то раз, выходя с кладбища промозглым декабрьским утром, она разговорилась с одним из посетителей. Красивый молодой человек, чье имя оказалось Отто Браун, рассказал, что, после смерти любимой матушки, облегчить его скорбь помогла одна одаренная женщина- медиум из Леопольдштадта. Эта женщина, фройляйн Лёвенштайн, проводила сеансы каждый четверг, но вечерам. Но Юно не решалась ехать в Леопольдштадт одна. На первой же встрече Юно убедилась, что эта женщина не мошенница. Генрих поначалу относился к спиритизму скептически, но даже он изменил свое мнение, когда вызвали дух его отца.
Да, фройляйн Лёвенштайн была особенная.
— Как думаешь, инспектор придет сегодня?
— Понятия не имею.
— Как его зовут? Я забыла.
— Райнхард, инспектор Райнхард.
— Ведь он говорил, что зайдет?
Хёльдерлин посмотрел на жену. Она заморгала еще быстрее.
— Да, он сказал, что хотел бы побеседовать с нами еще раз, — ответил Хёльдерлин. — Но я не думаю, что он имел в виду именно сегодняшний день.
Снова уткнувшись в газету, он добавил:
— Мне так показалось, по крайней мере.
— Зачем ему еще что-то у нас спрашивать?
— Не знаю.
— Конечно… конечно, он не подозревает нас. Не думает же он, что мы…
— Естественно, нет! — воскликнул Хёльдерлин. — Не говори ерунды! Само собой, он понимает, что мы не имеем к этому никакого отношения!
Он раздраженно перевернул страницу.
Юно поднесла чашку с кофе к губам, но пить так и не стала.
— Я очень на это надеюсь, — произнесла она, уже несколько успокоившись. — Он производит впечатление здравомыслящего человека.
— Да, — сердито буркнул Хёльдерлин, — очень здравомыслящего.
Юно отпила немного кофе.
— Этот маленький слесарь, — проговорила она, — он был так расстроен. Просто вне себя от горя.
— Герр Уберхорст очень чувствительный человек, — ответил Хёльдерлин, продолжая читать газету.
— Ты прав, — сказала Юно. — По-моему, одна из моих книг все еще у него. Я дала ему мадам Блаватскую. Может быть, ты ее заберешь… если тебе будет по пути?
— Да, хорошо.
— Он действительно очень чувствительный человек. Но не кажется ли тебе, что дело не только в этом?
Хёльдерлин не ответил.
— Например, как он смотрел на нее…
Хёльдерлин опустил газету с явным раздражением.
— И что?
— Ты когда-нибудь это замечал?
— Замечал что? — резко спросил Хёльдерлин.
Юно, сощурившись, посмотрела на мужа.
— То, как герр Уберхорст смотрел на фройляйн Лёвенштайн. Ведь он ловил каждое ее слово.
Хёльдерлин покачал своей лысой головой и снова погрузился в чтение.
— Он вел себя как мальчик, — продолжала Юно. — И заметь, не он один. Она имела, как говорится, власть над мужчинами. Ты согласен? Лично я думаю, что граф тоже был ею увлечен, как и этот юноша Браун. Она обладала талантом, несомненно. Это был дар, благословенный дар. Как странно, тебе не кажется? Что такая… я не знаю, хорошо ли так говорить… что такая пустая женщина, придававшая столько значения внешности, имела подобный дар? Однако, кто я, чтобы обсуждать волю Господа? Это от Бога, я уверена.
Когда она закончила говорить, в воздухе повисло тяжелое молчание.
— Генрих!
Ее муж не ответил.
Юно с громким стуком поставила чашку на блюдце.
— Генрих! — повысив голос, снова позвала она. — Ты меня слушаешь?
Спрятавшись за газетой, Генрих Хёльдерлин сидел, уставившись широко раскрытыми глазами на слово «необходима» в рекламе зубной пасты «Колодонт». Он слышал все, и у него пересохло во рту, как будто он наелся опилок. Хёльдерлин сглотнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но безрезультатно.
9
Ее волосы были туго стянуты на затылке, всегда нахмуренные брови, говорили о ее серьезности. В ней не было наивности или беззаботности, обычно свойственных молодым девушкам.
Либерман услышал, как закричал мужчина за стенами смотровой. Он привык к подобным звукам в больнице, но его беспокоило, что эти полные муки вопли, казалось, порожденные, какой-то изощренной пыткой, могли испугать его новую пациентку.
Женщина закашлялась, прикрыв рот левой рукой, правая же оставалась неподвижной — она покоилась на ее колене ладонью вверх, полусогнутые пальцы напоминали лепестки увядающего цветка.
Крик прекратился.
— Если позволите, — проговорил Либерман, — я хотел бы осмотреть вашу руку, мисс Лидгейт.
— Пожалуйста. — Голос ее был мягким, но немного хрипловатым, вероятно, вследствие непрекращающегося кашля.
Либерман закатал правый рукав ее платья. Рука была тонкая, даже худая, а под прозрачной, как папирус, кожей хорошо была видна сеть переплетающихся вен.
— Не могли бы вы закрыть глаза? Теперь скажите мне, если что-нибудь почувствуете.
Либерман начал слегка постукивать карандашом по ладони, запястью, постепенно двигаясь выше, но никакой реакции не последовало. Когда он дошел почти до плеча, она неожиданно вздрогнула и сказала:
— Да, здесь я что-то чувствую.
