завизжал и визжал до самого утра.
Пенсионерка с боковой полки посочувствовала: «Устал, наверно, в мешке лежать, вот и нервничает». Тезис о долготерпении народа подтверждался. Спали, не раздеваясь. На третьей полке лежали мужчины в обуви, лицом к стенке. Мужчины поехали дальше, а Оля с Татьяной, помятые, сошли в Осташкове в пять утра.
Страшно открывать дверь избы, где год никто не жил. В сенях — ведра с прошлогодней водой. На диване мертвая мышь. И начатый пасьянс «косынка» на столе.
День приезда не регистрируется в книге жизни, и Оля ходила туда-сюда, ожидая наступления гармонии. Когда ложилась спать, ей показалось, что она стала естественней и проще.
Утром Оля взяла ведро и пошла к колодцу в конец деревни. Из соседних ворот вышла корова, выпачканная свежим навозом. Три курицы собрались было проводить подругу, но передумали и повернули назад.
— Посрет, поссыт и лягит, — сказала хозяйка, снисходительно глядя на корову. — Скажите Татьяне, сегодня хлеб привезут.
О прежней деревне Оля знала от домработницы Дуси. Дуся рассказывала охотно, с тайным уважением к тирану.
— Косить не давал. Ну не давал косить, и все тут. Ложки отбирали, доча. Зеркальце отобрали. Перед Троицей мать увидела, что опять из сельсовета к нам идут, два раза чохнула кровью и померла.
В полдень Татьяна с Олей лежали на одеяле в саду. Мимо проехал мужик на велосипеде, тактично не глядя на праздных женщин. Больше в этот день Оля никого не встретила на улице.
Деревня отдыхала: нет больше ни кнута, ни пряника. Тишина.
Перед ужином Татьяна посмотрела в окно.
— Анюта идет. Жива еще. Мужа в прошлом году похоронила.
Во двор вошла маленькая женщина с темным лицом, одетая в детское.
— С приездом. Мне Валька в магазине сказала, что вы приехали.
Татьяна разговор не поддержала. Аня подождала, не будет ли проявлен интерес к ее приходу. Интереса не было.
— Дай, Татьяна, чего прошу. Я тебе отработаю. Грибов принесу.
— Аня, тебе раз дашь, ты каждый день таскаться будешь. Ты меня прошлым летом достала. Я с подругой приехала, хочу пожить спокойно.
— А я бы вам баню протопила, воды принесла.
— Аня, иди домой. И сюда больше не приходи. Из окна было видно, как Аня, гонимая жаждой, бежала через луг в другую деревню.
— К Вайскопфу почесала, к переводчику, — сказала Татьяна. — И зря. Вайскопфы ей не нальют.
Деревня ждет от москвича, чтобы он посадил — выкопал, собрал — насушил и в августе уволок неподъемное в Москву. И долго тянется деревенский день, если ты приехала полежать под яблоней, надеясь, что смятение и тоска остались там, в столице.
— Завтра пойдем к Яковлевым, — объявила Татьяна. — Посмотришь, как люди живут.
До Яковлевых было часа два ходу. Дорога шла через три деревни. Огороды вспаханы, дрова наколоты, но ни одной живой души не видно ни в окнах изб, ни в поле. Только кошки на каждом крыльце, и те в глубоком оцепенении. Прошли мимо церкви, так давно разоренной, что неинтересно было говорить на эту тему.
Яковлевы, муж и жена, рано вышли на пенсию, продали квартиру на Севере и переселились в деревню навсегда. Все построили своими руками.
Посреди уютного двора стояло кресло-качалка. Под навесом — «Москвич» с открытыми дверцами. В окне сарая виднелся профиль белоснежной козы.
— Заходите в дом, — пригласила хозяйка Вера. Клетчатая скатерть на столе, книги от пола до потолка, краски и кисти в высоком стакане: знакомый уют московской семьи.
— Даже не хочу вспоминать городскую жизнь. Зимой ходим только за хлебом, в остальном живем автономно. Овощи, мясо — все свое. Не можем доесть прошлогоднее варенье.
Качалка во дворе была уже занята: молодая загорелая девушка в белом сарафане уютно ела малину из глубокой тарелки. На земле лежали исписанные листы бумаги.
— Леночка, как выкупалась? — спросила Вера, вынося из дома стулья для гостей. — Ленка так быстро пишет, прямо феноменально. Две пьесы уже опубликованы, и в Польше сейчас ставят одноактную. Критика очень хорошая. Лена, прочти что-нибудь. Про Шешая, например.
Леночка, не ломаясь, нашла страницу и стала читать:
«Шешай сидит на русской печи в космическом скафандре. Входит мальчик.
МАЛЬЧИК: Шешай, мама учит мертвые языки. Скажи ей!
ШЕШАЙ: В Японии мох символизирует старость.
МАЛЬЧИК: Красноперая рыба опять вышла на сушу. Зачем, Шешай?
ШЕШАЙ: Я видел из космоса, как учительницы воровали еду в детских домах. Я видел мир без грима. Попроси мать принести земляных груш, я перехожу в другое измерение.
Из сеней появляется девушка с большим треугольником в руках.
Напевая финал Шестой симфонии Малера, она скрывается в подполе.
Шешай слезает с печи и начинает кружиться по избе. Потом подходит к окну и влезает на подоконник. С криком „Конец цитаты“ прыгает из окна».
Леночка кончила читать. Оля сидела не шелохнувшись, боясь встретиться с ней глазами.
— Очень интересно, Лена. — Татьяна достала пачку сигарет, и все молча ждали, пока она найдет зажигалку и закурит. — У меня только одно замечание: не совсем убедительна девушка с треугольником, мотивация ее появления.
Леночка улыбнулась.
— Татьяна Ивановна, ну что вы… Девушка — это совесть Шешая.
Когда во двор Яковлевых вошла корова, Татьяна с Олей стали прощаться. Перед уходом они получили рюкзак с огурцами и бидон с малиной.
— Между прочим, Мичурина никто не отменял, — напутствовал их Яковлев-отец. — В следующий раз угощу фейхоа.
— Ну, что? — спросила Татьяна, когда дом Яковлевых скрылся за поворотом.
— Новые люди, — ответила Ольга. — Об этом мечтал поэт: утром дойка, вечером беседы у рояля.
Всю обратную дорогу она вспоминала пьесу и от приступов дикого хохота то и дело останавливалась. Татьяна улыбалась, но обсуждать пьесу не захотела.
Дома, на крыльце их ждала Аня. Рядом лежал гостинец: авоська с недозрелыми яблоками. Татьяна молча отперла избу, достала из буфета «Русскую», налила стакан и вынесла на крыльцо. Аня взяла стакан маленькой коричневой рукой и выпила залпом.
— Вылечила ты меня. Завтра приду, полы вам помою.
Татьяна прилегла на диван и провалилась в сон. Оля поняла, что не заснет. Захотелось поговорить с маленькой Аней. Ведь была же у нее и другая жизнь, была и она молода. Оля вышла на крыльцо. Аня лежала на боку, прежнее страдание ушло из ее лица. Вокруг головы рассыпались зеленые яблоки. И будить ее не было никакого смысла.
1995 год
Вид из окна
Александру Раппопорту
