невнимательно слежу за событиями? А сами чехи понимают степень этой угрозы?
— Нет, не все понимают, что ждет впереди… Только пролетариат готовится к будущим сражениям…» — обрушивается Толстой на «невнимательно следящего за событиями» юношу. «А многие настроены пацифистски… И если раньше пацифизм таил в себе известный протест против милитаристского угара, то теперь это заключает в себе вредную пассивность, ослабляет сопротивление наступающему фашизму…» (стр.433–434).
Начав утро с устной передовицы («назначил он мне для разговора час довольно ранний», — вспоминает Вс. Рождественский), Толстой после торжественной части переходит к танцам:
«— И вот я обратил внимание… что в Чехословакии за эти семнадцать лет национальной независимости восстановили многое из старины… В Чехословакии есть чему поучиться: им хочется все оставить, сохранить в первозданном виде…
— Их можно понять, Алексей Николаевич… Сколько они были под гнетом в составе Австро- Венгерской империи», — лепечет поэт.
«— С каким удовольствием смотришь фильмы, в которых засняты национальные танцы, игры, обычаи чехов и словаков… Но все-таки не могу согласиться с их перегибами в этом тонком деле», — напирает Толстой. Несогласный с перегибами в танцах, он немедленно вытаскивает «из-под вороха вчерашних газет» клавир оперы и сует Рождественскому.
Этот странный диалог мог состояться только потому, что В. Петелин искрошил статьи Толстого «Прага», «По Чехословакии» и еще не существовавшее в это время интервью для корреспондента «Ленинградской правды» под названием «Проданная невеста», перемешал с воспоминаниями Рождественского и предложил эту окрошку нам. И мы должны ее проглотить. И мы должны сверяться с текстом Толстого, чтобы установить, что он писал:
«В этом собирании старины, важном для преемственности культуры, неизбежны перегибы и ошибки».
А перегибы в танцах ему, может быть, даже нравились.
И нам не верится, что таким разговором Толстому «удалось через несколько минут совершенно рассеять смущение» Рождественского. И не верится, что вскоре, беседуя с Толстым о постановке фильма «Петр Первый», интеллигентнейший Всеволод Александрович мог произнести такие слова:
«Я слышал, что Петра будет играть Николай Симонов. Все-таки он мало известен для такой значительной роли… Неужели никого другого не нашли?..» (стр.437).
И правильно не верится, ибо это — очередная «беллетризация» воспоминаний Михаила Жарова (игравшего Меншикова в фильме «Петр Первый»). Жаров рассказывает (стр.277–278), что из двенадцати- пятнадцати кандидатов на роль Петра Симонов единственный не имел с Петром портретного сходства, однако Толстой выбрал именно его.
«Если Симонов сыграет его ярко и интересно, — а по кинопробе я вижу, что он Петра сыграет именно так, то запомнят его. Это и будет двадцать шестой портрет, по которому, вспоминая Симонова, будут представлять себе Петра»,
— говорит Толстой. Но читателя заставляют думать, что Рождественский предлагает Толстому подбирать актеров не по кинопробам, а по их послужному списку. (Действительно, недотепы какие: позвали бы Чарли Чаплина! Он известнее.)
Михаил Жаров и сам прошел через беллетризаторскую мясорубку. Восемь страниц его мемуаров уложены на семи, без кавычек, естественно; а те двенадцать строк, где даны кавычки (стр.449), содержат искажения против оригинального текста. Убраны все авторские ремарки, рисующие мемуариста застенчивым, благодарным, даже благоговеющим перед писателем (таким изображает себя Жаров, это его право), и актер предстает развязным, фамильярным, болтливым субъектом:
«Жаров, увидев среди „киношников“ Толстого с женой Людмилой Ильиничной, подъехал к ним, протянул руку» (стр.444).
Подъехал — поясню — на коне. И с коня сунул руку человеку старше себя? А ведь у Жарова просто сказано:
«Я к ним подъехал… Он долго и размеренно тряс меня за руку» (стр.284).
Крохотная деталь, но показательная. Образ искажен. Не один мемуарист, поднявшись с прокрустова ложа, уготованного ему В. Петелиным, с изумлением констатирует плачевные результаты литературоведческого членовредительства. Так, Юрий Олеша рассказал нам (стр.154–156), как Толстой поделился с ним замыслом: написать «Буратино». Зря старался: его воспоминание («наиболее дорогое для меня воспоминание о нем», — говорит Олеша) В. Петелин у него отнял и подарил Николаю Никитину.
«Да, да, — поддакивал Никитин, а сам поражался неистощимой энергии этого никогда не унывающего человека» (стр.415).
Любителей ребусов и головоломок ждет на страницах книги в еще один сюрприз — «копирайт»:
«(C) Издательство „Художественная литература“, с дополнениями и изменениями, 1982 г.».
Дополнениями и изменениями относительно чего? Относительно первого издания? Но ни слова о том, что перед нами — издание второе. В аннотации же говорится:
«В книгу… вошли главы из книг „Судьба художника“ и „Алексей Толстой“ В.Петелина, а также ряд. новых материалов».
Сколько же глав из «Судьбы художника» — 79 вошло в «Судьбу» — 82? Все. А из «Алексея Толстого» (ЖЗЛ)? Почти все — со стр.103 до стр.380. То есть и «Судьба» — 79, и «Алексей Толстой» вышли вторым изданием под одной обложкой, образовав первое издание «Судьбы художника» — 82. Очень, очень странно… Главы двух исходных книг чередуются, и для того, чтобы подогнать их друг к другу, и произведены небольшие изменения и дополнения. Зато опечатки изменению не подверглись: загадочные «фактилографисты» (вместо «дактилографисты») перекочевали из первого издания «Судьбы» во второе. Зато оглавления в первой «Судьбе» нет. А в «Алексее Толстом» есть, да только название одной из глав не соответствует указанному в оглавлении… А на стр.31 цитируются воспоминания В.А. Поссе:
«Вспоминаю еще одного самарского интеллигента, председателя губернской земской управы Бострома».
«Здесь автор ошибается, — поправляет В. Петелин, — Востром был всего лишь членом губернской земской управы».
Минуточку, но ведь только что на стр.6 сам В. Петелин писал, что Толстой родился
