Марию Михайловну поразила эта мысль.
— Посиди со мной, дядя Фаня. Мне с тобой легче. — Она говорила сипло, с трудом.
Афанасий Алексеевич решительно отогнал сестрицу свою Елизавету Алексеевну и сам долго рассказывал племяннице разные истории, забавляя ее, а когда убедился, что она наконец заснула, прилег напротив на диване.
Назавтра он опять пришел ее убеждать:
— Я не пойму, чего ты хочешь. Жить с мужем? Ну и живи. Долго ли его выписать? А пока изволь выполнять предписания доктора.
Мария Михайловна не поправлялась, потому что успокоиться не могла. Не помогали ей ни гофманские капли, которыми ее упорно лечила Арсеньева, ни чтение романов в постели.
Елизавета Алексеевна, тоже потерявшая сон, уговорила дочь ночевать в ее спальной. Всю ночь слышала вздохи дочери, нередко и слезы, а когда заговаривала, то ответа не получала: больная притворялась, что спит. Арсеньева пыталась чем-либо занять ее, уговаривала разобраться в делах имения, но Маша решительно отказалась — это ей было неинтересно.
Сипота в горле усилилась, могло опять начаться кровохарканье. Мария Михайловна все более и более раздражалась своей болезнью и сочувствовала всем болящим.
Домашний доктор Теодор Массиу, горбоносый, лысый старик в очках, приехал с Мещериновыми в Тарханы из Москвы, Он был полковым врачом во французской армии. В дни московского пожара горящее бревно переломило ему ногу, и он отстал от французов. Оставшись в Москве, он начал практиковать, но зарабатывал мало. Его приютили Мещериновы, и он успешно лечил весь дом.
Когда заболела Мария Михайловна, Арсеньева, разуверившись в силах «светил», обратилась как-то к нему. Доктор понравился ей внимательностью, выдержкой, дельными советами. Она пригласила его жить в Тарханах и решила, что, ежели он будет лечить плохо, она его выгонит, а пока пусть живет; в случае чего не поймет, можно будет пригласить ему на помощь лучших докторов. Но доктор лечил старательно, а главное, был очень терпелив. Он присутствовал за общим столом и восхищался вкусными русскими блюдами.
Арсеньева над ним подсмеивалась:
— Еще бы! Русская еда самая вкусная, самая плотная. Русскую икру знает весь мир, русский хлеб славится. А ваш брат французик что потребляет? Лягушек под бешемелью, слизняков с лимончиком, раков да черепах, а самой полезной кашей, гречневой, французы свиней кормят!
Доктор, смущенный шутками помещицы, возражать ей не смел.
Арсеньева отправляла его лечить крестьян, и он на старости лет начал волей-неволей изучение русского языка, но — увы! — бесполезно. Русские пациенты его не понимали.
Однажды за обедом доктор рассказал, что нашел у одной молодой женщины язву на ноге, что ее можно излечить, давая специальное лекарство, но у крестьянки денег на это нет. Выслушав доктора, Мария Михайловна вызвалась помогать ему. Арсеньева испугалась: зачем ей ходить к больным? Может сама заразиться или принести заразу ребенку. Но Мария Михайловна настаивала, и Елизавета Алексеевна согласилась — все-таки несколько часов в день Машенька будет занята.
Послали кучера Никанорку в Пензу и велели ему закупить медикаменты по списку. Арсеньева ахнула, увидев, какую корзину с пузырьками и мазями привез Никанор. Она заинтересовалась, вытянула склянку наудачу и вздрогнула — на пузырьке была зловещая этикетка с напечатанным рисунком: череп и перекрещенные кости. Это был яд.
Доктор объяснил, что с этим медикаментом надо обращаться осторожно, что в небольших дозах он приносит только пользу.
Составив аптечку, Мария Михайловна стала ходить по деревне, раздавая лекарства больным. Но не только лекарства относила она им, не только перевязки делала — иногда вместе с пилюлями и порошками она давала им свои старые платья, мешочек с сахаром, чаем или кофе.
Мать все это видела, но дочери не перечила.
Мария Михайловна выходила из дому тихая, бледная, сопровождаемая мальчиком-слугой, который носил за ней аптечные снадобья, и переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью; и казалось, ей самой становится легче оттого, что она помогает болящим. Но дома она изнемогала от тоски. К соседям не ездила и не любила сидеть с гостями, а больше бродила по комнатам с заложенными за спину руками.
Бо?льшую часть дня Мария Михайловна возилась с болезненным сыном своим. И любовь и горе выплакала она над его головой. Он начинал говорить первые слова, и это ее восхищало. Она брала ребенка к себе на колени и играла на фортепьяно, а он, прильнув к ней головкой, сидел неподвижно. Звуки музыки волновали Мишу: он внимательно слушал, и слезы катились по его личику — мать передала ему необычайную чуткость свою.
Ребенок часто болел — то сильный жар, то сыпь и нарывы, то непрестанный крик указывали на то, что ребенок страдает. Наконец наступали недолгие счастливые дни, когда Миша бывал здоров.
Зима тянулась бесконечно. Сугробы снега в саду, вой собак по ночам, волки, которые во тьме подходили к двору, чтобы задрать овец, петушиное пение поутру, ворчливый голос Арсеньевой, которая неутомимо отдавала хозяйственные распоряжения, — вот из чего складывался день. Приезжали гости, но с двумя только любила беседовать Мария Михайловна — с Григорием Васильевичем Арсеньевым, братом отца, и с дядей Афанасием.
Григорий Васильевич походил на брата своего, Михаила Васильевича. Он приезжал с букетами, сорванными в цветнике и в оранжерее, галантно раскланивался и подавал цветы племяннице. С дядей Мария Михайловна говорила об отце, вспоминала разные случаи из жизни Михаила Васильевича. Когда Арсеньева уходила, дядя хвалил Юрия Петровича и удивлялся, почему его так не любит Елизавета Алексеевна. Намекая на тяжелый характер Арсеньевой, он нашептывал Машеньке:
— Уж на что покорен и терпелив был Михаил Васильевич, а и то довольно часто на нее жаловался!
Дядя Афанасий по возрасту казался скорее братом, чем дядей. Он приезжал с корзинами фруктов или ягод, которые выращены были у него в парниках, а тепличных цветов он не любил.
— Да ну их, эти веники! — говаривал он пренебрежительно даже о самых лучших букетах.
Афанасий Алексеевич входил в комнату огромный, загорелый, свежий, потому что бывал он много времени на воздухе и как страстный охотник не курил. Он почтительно целовал руку сестры и вызывал Марию Михайловну.
— Ну как, племяш? — говорил он, заключая ее в широкие объятия. — Сознавайся, сколько романов за ночь прочитала?
И они, пренебрегая расписанием дня, в неурочное время ели яблоки у окошка, и Мария Михайловна с интересом слушала его рассказы.
Юрий Петрович был ниже своей жены, а с дядей Афанасием Мария Михайловна была под пару: оба высокие, черноволосые, смуглые. Они были схожи чертами, как брат и сестра, но выражение лиц их резко отличалось — мечтательность, наивность и страдание не оставляли Марию Михайловну, а лицо Афанасия Алексеевича постоянно меняло выражение: то выжидательная хитрость в глазах, то нежность, то неожиданная жесткость. Но глаза его были хороши — умные, проницательные.
Арсеньева, любуясь, как хорошо они проводят время вдвоем, думала: вот ежели бы Машеньке такого мужа, как Афанасий, то все бы пошло по-другому!
Дядю Афанасия часто водили в детскую. Миша рос медленно, ходить еще не начал, а ползал по полу, не вставая на ноги. Головка у него была большая, ноги плохо поддерживали тяжесть тела. Миша любил чертить мелом на полу, и, несмотря на то что няня старалась отучить его от этой «пачкотни», бабушка и мать велели ему не мешать.
Елизавета Алексеевна, помня пророчество повитухи, говорила дочери:
— А может, знаменитый живописец будет?
На это Мария Михайловна, влюбленно глядя на сына, отвечала:
— Дай-то бог!
Миша делался с каждым днем все милее. Но мысли Марии Михайловны постоянно улетали к мужу. Где он? Что он делает? Думает ли о ней? Боже мой! Она бы могла быть с ним, ежели бы не заболела!
