Она вздыхала, ревнуя и заливаясь слезами. Ей не хотелось никуда выходить, и она ходила по залу, ломала руки, вглядывалась в зеркала и ужасалась перемене, которая произошла в ее наружности. Бледность и худоба ее старили. Веки припухли, покраснели от постоянных слез. Чтобы забыться, она шла к ребенку и опять расстраивалась: доктор нашел у Миши золотуху и прописал особую диету. Целуя и лаская сына, она замечала в глазах его страдальческое выражение и, пугаясь, звала бабушку на помощь. Тогда Арсеньева, делая веселое лицо, разгоняла страхи дочери.
По вечерам Мария Михайловна любила писать Юрию Петровичу, но он отвечал ей редко, поэтому она многие свои письма сжигала; приятнее ей было писать в безответном дневнике или же сочинять стихи и записывать их в альбом.
Весной она стала чаще выходить из дому, бродила по саду, но ее раздражало, что она не может быть наедине с Мишей. Сзади плелись пожилая бонна Христина Осиповна и молодые здоровые няни, которые легко поднимали ребенка и носили на руках.
Неожиданно летом прошел слух, что Юрий Петрович вернулся к Кропотово и живет там уже неделю. О господи, приехал к матери, а к ней, к любящей его жене, не едет!.. Правда, Анна Васильевна сильно болеет.
В слезах Мария Михайловна пошла в детскую. Миша тотчас же прильнул к ней и взобрался на колени.
— Зачем плачешь? — спросил он, не умея еще выговаривать некоторые звуки.
Пальчиком он осторожно трогал ее веки; ему не было еще двух лет, но он уже говорил всё.
— Милый!..
— Баба говорит: мама больна.
— Ничего! Может, бог даст, поправлюсь…
— Мама, пойдем, там бом-бом! — И он тащил ее за руки, указывая на зал, где стояло фортепьяно.
Она согласилась на его просьбу и стала играть сначала для утехи ребенка, а потом, увлекшись, спела романс своего сочинения, подбирая музыку к написанным ею стихам:
Когда она окончила, то заметила, что Миша неподвижно ее слушал и тихие слезы катились у него из глаз.
— Вот и ты заплакал! Разве можно? — целуя его, говорила мать.
— Я, мама, так. Смотри: больше слез нет! — И он, улыбаясь, запрыгал.
Мать отдала мальчика няньке и продолжала петь жалобно и надрывно, как раненая птица. Неожиданно она почувствовала, что любимые руки обнимают ее, и вздрогнула.
Юрий Петрович, веселый, такой же красивый, как в первый день встречи, сверкая жемчужными зубами, смеялся, поддразнивая жену, что она испугалась его появления.
Они сидели до сумерек, и он рассказывал, что приехал с надеждой, что она поправилась, что они заживут так же хорошо, как и в первый год брака.
Мария Михайловна сожалела, что она не береглась и недостаточно заботилась о своем здоровье. Юрий Петрович клялся, что без нее ему жизнь не в жизнь. Он вспоминал, как они жили в Петербурге и в Москве. Одному скучно. Надоела холостая жизнь, хочется жить с ней, со своей родной женушкой. Скучала ли она без него? Вспоминала ли?
Она спела ему свои стихи, и он обещал ей написать ответ.
Опьяненная его словами, счастливая, Мария Михайловна опять ожила. На этот раз Арсеньева боялась нарушить радость дочери и не выходила из своих комнат, сказываясь больной. Но Мария Михайловна пришла напомнить ей, что она не исполнила своего обещания — не выплатила всех денег в срок, указанный в векселе, а срок истекал 21 августа. Машенька так волновалась, что Арсеньевой пришлось тряхнуть мошной.
Юрий Петрович уговорил Марию Михайловну съездить с ним в Кропотово и там ответил ей на стихи тоже стихами:
Он привез Марию Михайловну домой, искренне огорченный ее болезненным состоянием, просил ее заботиться о своем здоровье, благословил сына и вскоре опять уехал в Москву.
Глава V
Неожиданно послышался звон разбитой посуды. Арсеньева вздрогнула и, забывшись, крикнула по привычке:
— Липка!
Потом вспомнила, что Олимпиада вот уже полгода лежит; нога ее, переломленная в бедре, никак не срасталась.
При Арсеньевой всегда находилось несколько горничных разного возраста, и у каждой из них были свои обязанности. Еще подростком Даша Куртина отмечена была Арсеньевой как хорошая работница. Основным золотым свойством Даши был ее характер. Исполнительная, точная, наблюдательная, она всегда
