Зима наступила как-то сразу: снег шел подряд два дня и улегся все сравнявшей пухлой пеленой. И, если только чуть заплутаться, можно было свалиться в овраг.
Снег запушил балконы нижнего этажа вплоть до перил. Увидев такой снежный завал, Миша попросил, чтобы очистили входную дверь, а то нельзя было выйти гулять.
Через несколько дней дворовые ребята уже катались на самодельных коньках по пруду — он подернулся крепким, чистым льдом.
Днем, в тихую погоду, ясно смотрело солнышко, но к вечеру разыгрывался ветер; он пронизывал прохожих насквозь, до костей, и то гудел, то свистел, то завывал в печной трубе. Снежные заносы заметали дорогу, и она сделалась выше, чем обычно. Зимой, когда бывало двенадцать — пятнадцать градусов мороза, можно было, закутавшись в тулуп, ехать с приятностью в открытых санях: воздух свежий и легкий, морозец пощипывает, но легко дышится.
…Ежедневно появлялся управляющий Абрам Филиппович. Человек он был еще не старый, подвижной, с быстрыми глазами, очень угодливый, неглупый и знающий, а главное, не только готовый исполнять в мелочах волю своей госпожи, но и предугадывать ее желания. Усердие его Арсеньева принимала как должное, но ценила своего управляющего и постоянно награждала его — правда, за счет крестьян, но награждала так, что он оставался доволен. Абрам Филиппович входил всегда осторожно, внося с собой струю морозного воздуха, несмотря на то что бабушка велела ему отогреваться, прежде чем входить к ней; но он всегда торопился. Стоя на пороге, он долго кланялся в пояс, покамест Арсеньева ворчала:
— Опять явился, как ледяной статуй! Так и разит от тебя морозом!
Соколов, конфузливо пряча красные руки за спину, опять кланялся и начинал обычное вступление:
— Честь имею рабски донести: делов по горло. Скажем, морозы ударили, со скотом управляться надо.
— Корму, что ли, не хватает?
— Корму-то хватает. Как велели, кормим мякиной да яровой и отчасти озимой соломой, от этого корму и навоз подходящий. Нет, не в том дело. Нет порядочных помещений скоту. Хлевы-то из плетня, едва помазаны глиной, да и то разве можно сказать, что это хлевы? Крыши-то над скотом нету! Мерзнут коровки. Молока намного меньше дают.
— Ну так что ж! И у батюшки моего стояли, и у братьев в имениях коровы стоят на воле в зимние стужи, и ничего! Привыкли к воздуху, и сам знаешь, как коровы выносливы. Весна придет — отогреются. Телят, лошадей и Мишенькиных симменталок поставь в закрытых сараях, а этих оставь!
— Сумлеваюсь я, барыня-милостивица. Начались Никольские морозы, а самые лютые — рождественские и крещенские — впереди, да и февраль иной раз стоит холодный. Позвольте-ка лучше коров поставить в зерновой амбар, там половина помещения пустая.
— Ого! Все зерно провоняет твоими коровами. Уж ежели надо скоту тепло, то поставь их лучше в деревню и вели мужикам за ними ухаживать, в избах-то у них места хватает! Выбери малосемейных и к ним поставь. Свиней сгони в сарайчик, также и овец, а птица давно снята с пруда.
Затем следовал подсчет, сколько еще можно продать замороженного мяса и птицы.
Миша слушал, зевая, эти разговоры. В морозы соседи почти перестали ездить, каждый отогревался в своем углу. Отец давно не приезжал. Миша скучал и просил бумаги для рисования, но весь запас кончился, и бабушка давала мелки, чтобы рисовать на доске.
Зимой темнело рано, и под окошком слышался лай спущенных на ночь собак. Сторож бродил вокруг барского дома с колотушкой, и однообразный звук этот, казалось бы, должен был наводить сон, но Миша спал плохо. Тени от свечей на светлых стенах то увеличивались, то уменьшались. Мальчик наблюдал их вздыхая. Иногда он просил своего дядьку Андрея рассказать ему про старину, и тот охотно повторял сказку про Степана Разина.
— …В некотором царстве, в некотором государстве жил в селе крестьянин. Народился у него сын, Михайло. В одно время в прекрасное он поехал на работу и взял сына с собой. Напала на них шайка разбойников, отца и мать убили, а Михайлу с собой взяли. Привозят его в свой дом, отдали атаману. Принял он этого Михайлу на место своего дитя, стал его научать своему ремеслу. Прошло три месяца, атаман вздумал Михайле имя переменить, собрал шайку, чтобы окрестить его, и назвал Степаном.
«Ну, теперь ты мой сын, Степан, слушайся меня. Вот те шашка и ружье».
Стал Стенька своей шашкой владеть. Когда встретился с чудищем, развернулся своей шашкой и давай ему голову рубить, сколько силы его хватало, потому что он был не богатырь. Отрубил голову, стал брюхо разрезать и нашел там камень в кулак. Дивуется он: «Что это за камень такой?» Взял да и лизнул его и ахнул — узнал все, что есть на свете. «Вот, — думает, — этот камень мне будет дорог!»
Однажды под Василём напали стрельцы на удалых молодцов Стеньки Разина. Есаул как сноп свалился. Стенька крикнул ребятам: «Вода!» — спасайся, значит. Подбежали к Волге, сели в какую ни на есть посудину, и уплыли, а есаулово тело тут, на берегу, бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица. Вот раз кто-то из прохожих подошел да и говорит: «Собаке, говорит, собачья и смерть!» Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда… — И слышался таинственный, волнующий шепот дядьки Андрея: — За Волгой, на Синих горах, при самой дороге трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговоренный, и клады все ему дадутся, и он будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сих пор…
Дядька Андрей знал только одну эту сказку. В девичьей же Мише рассказывали сказки о разбойниках Ахмате, Шаргоне, об Алексее Емагишном или всякие страхи — например, про постоялые дворы, как хотели зарезать проезжую барыню.
После таких рассказов мальчику ночью снились тяжелые сны; он вскакивал, кричал и успокаивался нескоро.
Сказку о Степане Разине Миша любил разнообразить. Иногда он спрашивал дядьку:
— Хочешь, Андрей, я тебе расскажу про Степана?
Он начинал фантазировать, как Степан Разин живет теперь в тарханской Долгой роще, как он выходит оттуда, когда его никто не видит, как он является Мише в саду, когда он гуляет один, показывает места, где зарыты клады, и дает курить свою трубку.
Миша так подробно и ясно описывал наружность и одежду Степана, что Андрей пугался и оглядывался — не стоит ли Степан Разин у него за спиной.
Тогда Миша прекращал рассказы, затихал и, улыбаясь, спрашивал:
— Ты поверил мне, Андрей? А я ведь часто разговариваю со Степаном…
Сказками забавлялись со скуки. Но случались дни, когда обходились без сказок.
Абрам Филиппович, бывало, приходил в неурочное время. Арсеньева принимала управляющего иногда в спальной, которая находилась рядом с детской. Почти всегда Абрам Филиппович докладывал о делах неинтересных ребенку, и никто не думал, что тот вслушивается в эти разговоры.
Однажды вечером, запыхавшись, пришел управляющий, стал перед барыней и, заложив руки назад, почтительно доложил:
— Честь имею рабски донести: нынче беда. Сорокиных дом погорел, мужик помер, и баба спеклась. Один мальчишка четырех годов остался.
Арсеньева затрясла головой, и глаза ее блеснули гневом.
Тем временем Абрам Филиппович продолжал:
— Эх, беда! Ни за что люди пропали! Вернулся Сорокин с ночного хождения — он же у нас ночным сторожем — и спать залег. Баба ушла на пролубь бельишко полоскать, а в избе оставила мальчишку Пашку. Он баловался — из печи угольки на ворох конопли сбросил, ну, и вспыхнула куча! Мужик не проснулся — поди-ка походи ночь в такой мороз, так он спать непробуден. А Пашка бегом к маманьке на пролубь: «Спасай, мамка, дом, я коноплю поджег!» Она бросилась в полымя — мужа тащить — да и загорелась… Помогали, да не сумели помочь, господня воля. Хорошо, что пожар потушили, соседние избы отстояли. Снегом закидали избу, все бочки с водой-то позамерзли.
Арсеньева продолжала качать головой, а управляющий продолжал:
