Мгновения для датчанина оказалось достаточно — он расхохотался, готовясь опустить клинок.
Кто-то рассказывал Гансу, что когда человека убивают, время для него тянется медленно-медленно, просто ползет улиткой. Все это обернулось ложью — баварец не успел ничего сделать.
Когда меч уже рванулся к баварцу, датчанин дернулся — рядом прозвучал хлопок мушкета. Вздрогнул ожидающий смерти Ганс. Кавалерист медленно сполз с лошади, так и не завершив удар.
Кинув взгляд в ту сторону откуда стреляли, баварец увидел Фрица — слугу Бонгарда — стоящего на крыльце дома старосты, сжимая в руках мушкет. Мальчишка неподвижно глядел на убитого им всадника, удивленный тем, что попал. Ганс хотел крикнул, чтобы Фриц убегал прочь из деревни, но опоздал. Один из всадников поднял пистолет и выстрелил, почти не целясь. Пуля отбросила мальчишку внутрь хаты, на крыше которой уже занимался огонь.
Баварец бросился к следующему кавалеристу. Он был теперь целиком охвачен схваткой, не осознавая того, что из этой деревни ему уже не удастся уйти живым.
На площади еще продолжался бой — дюжина пехотинцев во главе с самим Бонгардом продолжали отбиваться от датчан. Нападающие разделились на две группы: половина их атаковала баварцев, остальные перезаряжали пистолеты, стоя поодаль от места схватки. Остатку баварского отряда удалось убить двоих кавалеристов, заплатив за это шестью своими смертями, прежде чем остальные всадники расстреляли их из пистолетов.
Один из датчан, случайно обернувшись, заметил бегущего на него Ганса и сунул в кобуру, притороченную к седлу, разряженный пистолет. Ганс выставил перед собой пику, готовый встретить кавалериста. Только сейчас, неподвижно стоя в ожидании, он обнаружил, насколько устал и испуган. Его всего трясло, баварец боялся выронить пику или нанести неточный, слабый удар.
Датчанин медленно двинул лошадь вперед. Он держал оружие готовым равно как к обороне, так и к защите. Сегодня Ганс уже видел как клинок меча рассекает древко пики, оставляя пехотинца с бесполезным обрубком в руке, беззащитной жертвой для кавалериста. Остальные датчане не двигаясь, смотрели на Ганса и его противника, негромко смеясь и переговариваясь на своем языке.
Баварец пытался крепче сжать пику. Всадник неумолимо приближался. Гансу уже было отчетливо видно его лицо под морионом — датчанин усмехался, уверенный в своей победе.
Глаза в самый последний момент выдали кавалериста — он бросил быстрый взгляд поверх головы Ганса. Баварец попытался оглянуться, чтобы узнать что там сзади, когда волной звука налетел неслышимый до этого из-за стука крови в ушах топот копыт. Что-то тяжелое обрушилось сзади на шлем пикинера, выбивая землю из-под его ног. Мир вокруг баварца завертелся и погас.
Спина и бока жутко ныли, казалось нет ничего на свете, что заставило бы Ганса пошевелиться. Но именно боль привела баварца в чувство, он открыл глаза. Удар по голове тут же дал о себе знать — в глазах все плыло, а череп собирался расколоться на части.
— Я жив! Господи, я жив! — пересохшие губы отказывались слушаться, и Ганс буквально пропихнул сквозь них эти слова.
Его схватили за руки — баварец не видел кто, он с трудом различал лишь смутные фигуры — и грубо подняли на ноги. В глазах прояснилось, и он вроде бы разглядел знакомых ему людей — Петера, капитана Бонгарда, Фрица, которые помогали ему.
— Спасибо, родненькие. Спасибо, господин Бонгард, — Ганс не переставая шептал слова благодарности спасшим его товарищам.
Издевательский смех и говор на непонятном языке был ему ответом. Фигуры сослуживцев и капитана развеялись, и первое, что баварец увидел, было лицо склонившегося к нему человека. Черты лица были знакомы пикинеру, но откуда, он сказать не мог. Человек в левой руке держал снятый шлем, правой он приподнял за подбородок голову баварца, повернул ее налево, направо, удовлетворенно хмыкнул и отрывисто что-то сказал на своем наречии.
Ганса потащили куда-то. Ноги он волочил по земле, благо держали его крепко. Попытавшись приподнять голову самостоятельно, он увидел как его выносят из горящей деревни. Баварца волокли еще немного, но куда, он больше не смотрел — вновь опустил взор и лишь наблюдал, как под ним проносится земля. Спустя несколько минут тащившие его кавалеристы остановились и отошли в сторону, брезгливо отряхивая руки. Ганс с трудом устоял на ногах, чувствуя как его всего выворачивает наизнанку.
Рядом с ним стояли другие пережившие бойню пикинеры. Их оказалось всего четверо, одним из них был Петер. Капитана Бонгарда среди них не было. Чуть поодаль стояли жители горящей сейчас деревни. Тихо шепчась, они переговаривались друг с другом. Какая-то женщина в глубине толпы громко причитала и плакала. Ганс услышал слова молитвы и отыскал взглядом того, кто ее читал — шульц, староста деревни, покрытый спекшеюся кровью, стоял отдельно от других крестьян.
Глава кавалеристов, тот, что осматривал Ганса, встал перед пленными, все еще держа в руках шлем, и заговорил на ломанном немецком:
— Кто командующий этого сброда? — он ткнул пальцем в пятерых выживших пехотинцев.
Молчание. Затихли даже кузнечики, что до этого не умолкая стрекотали в траве.
— Кто есть офицер?! — рявкнул датчанин. Голос его сделался злобным, и Ганс вспомнил, где он видел кавалериста. Это был тот самый всадник, который первым ворвался в деревню во главе рейтарского отряда.
— Капитан Арман Бонгард. Он убит… господин офицер, — голос прозвучал из-за спины Ганса и он обернулся. Отвечал один из пикинеров, кажется его звали Николаус. У него была глубокая рана на руке, сейчас перевязанная грязной тряпицей. Было видно, что из нее успело вытечь много крови — рукав рубахи пехотинца был насквозь пропитан ею. Да и сейчас красная струйка медленно сочилась из-под повязки, сбегая по руке и собираясь в лужицу у ноги ветерана.
— Сколько вас было? — задал новый вопрос датчанин. Он что-то прикинул в уме и теперь был обрадован результатами.
— Семь десятков, господин офицер — ответил тот же пехотинец, поморщившись от боли.
Кавалерист засмеялся и окинул веселым взглядом два десятка своих всадников, стоявших полукольцом вокруг толпы поселян:
— Где стоят ближайшие отряды Лиги? Другие?
Пикинер, говоривший до этого, опустил взгляд и пожал плечами. Остальные трое со страхом смотрели на датчанина, ожидая вспышки ярости.
Офицер молчал, продолжая глядеть на пленных из-под бровей. Невдалеке полыхала деревня, вся охваченная пламенем, и отсветы пожара сверкали в серых глазах датского офицера.
— В Разендорфе, вроде, стояли, — радостно пискнул мальчишечий голос из толпы крестьян. — Да еще в этом, как его, в Веркрюфте. Только там не пехота, там конные стоят…
Мальчишка умолк, когда кто-то из взрослых отвесил ему затрещину и заставил замолчать.
Датчанин отдал приказ на датском языке одному из всадников, тот пришпорил лошадь и помчался во весь опор к лесу. Сам офицер, медленно — было в этом что-то торжественное — взобрался на своего коня и одел морион. Пленные пикинеры и крестьяне притихли, смотря ему вслед.
Конь шагом двинулся прочь от толпы. Офицер поправил шлем и одел кожаные краги. Когда он отъехал на полтора десятка метров, то обернулся, улыбающийся. Сделал оставшимся кавалеристам ленивый жест кистью:
— Убить их. Всех.
II
Весна в Любеке была унылой и мокрой. Через день шел дождь, а иногда были недели, когда солнце вообще не показывалось из-за туч.
Пока я ехал из казарм, где располагалась моя рота, тучи успели сгуститься вновь. По мостовой застучали первые капли близящегося дождя, опять похолодало. Дрянная погода. Как только подумаю, что придется отправиться в Бремен, просто злость берет.
Всего каких-то полчаса назад в казармы, где стояла моя рота, примчался гонец от мастера Зольгера с посланием для меня:
— Капитан Штаден, мастер Зольгер просит вас оказать ему честь и прибыть в его кабинет в ратуше для беседы. Он просит вас также взять с собой всю необходимую для пути в Бремен экипировку.
Осмотрев казармы и солдат Серой мушкетерской ганзейской роты, я решил, что ничего непредвиденного в мое отсутствие скорее всего не произойдет. Построив мушкетеров на плацу перед жилыми помещениями, я объявил им о назначении командующим ротой в мое отсутствие лейтенанта Мартина Любхагена и отправился к себе — собираться в путь.
Пожитки у меня были нехитрые: оружие, доспехи, деньги и документы, удостоверяющие, что я, Дитрих Штаден, сын Генриха Штадена, действительно являюсь капитаном мушкетерской роты Ганзейского союза. Мне вздумалось на всякий случай захватить сменную одежду, но вспомнив о погоде, я решил, что толку от нее будет мало и решил не утруждать себя еще и этим.
В Любеке меня знали, и горожане спешили разойтись, уступая дорогу моему коню. Они привыкли видеть меня в повседневном, запыленном костюме капитана мушкетеров. А поэтому были удивлены, когда я проезжал мимо них, закованный в кирасу с наплечниками и наручами. Шлем я держал в руке — предпочитал надевать его перед самым боем.
Ратуша была самым большим зданием в городе, кроме, может быть, собора. Здесь располагался любекский магистрат Ганзейского союза, местная администрация. Главой его был выборный представитель от города — мастер Ансельм Зольгер. Тот самый, что вызвал меня к себе для беседы.
До кризиса, поразившего Ганзу в прошлом веке, Любек был главным городом Союза. Но с возрождением столицей стал Бремен, оставаясь ею и поныне.
У входа в ратушу со скучающим видом лениво прохаживались восемь моих солдат. Я подъехал — они остановились и отсалютовали мне. Ответив на приветствие, я сообщил им о своем отъезде, об изменениях в командовании ротой, и прошел в здание.
Мастер Зольгер ждал меня в своем кабинете. Особо близких отношений у нас с ним никогда не было: я делал свое дело, он — свое. В мои обязанности входило обеспечение безопасности города, вместе с отрядами городской стражи и еще несколькими наемными ротами. Мастер Зольгер вел деловые переговоры касательно торговли, покупок или продаж. Сейчас он сидел за рабочим столом, что-то торопливо записывая пером в толстый гроссбух. Обстановка кабинета была поистине спартанской для такого богатого человека как Ансельм — несколько дорогих ковров из Персии, охотничьи трофеи на стенах, огромные деревянные шкафы, битком забитые кипами бумаг, несколько старых кресел для посетителей и второй стол, укрытый картой.
Я прошел в кабинет и остановился у большой карты Европы, расстеленной на одном из столов. Территория Священной Римской империи германской нации была окрашена в красный цвет. Булавки, что были воткнуты в карту, обозначали расположение войск и основных опорных пунктов воюющих сторон: протестантской Евангелической унии, булавки которой были синего цвета, и Католической лиги, окрашенной в черное. Не считая можно было заметить, что числом черные в несколько раз превосходили синих. Каждый город имел свою булавку, цвет которой зависел от его принадлежности к одной из сторон. Только пять городов империи не имели булавок — это были города Ганзы, вольные имперские города. Составляющие вместе один из сильнейших торговых союзов в Европе, эти города — а в одном из них я сейчас находился — были достаточно сильны, чтобы диктовать свои условия королям, графам, курфюрстам и прочим мелким и крупным владыкам. В руках Ганзы находились нити, управляющие всей торговлей в Европе, а в особенности — торговлей с Московией.
Мой отец побывал по заданию Ганзы в Московском царстве, написав несколько крупных отчетов о своем путешествии. Это было еще до Второй Ливонской войны, в которой уже участвовал и я. Карьера и определенного рода известность, достигнутая моим любезным и скорее всего покойным родителем, помогла мне занять нынешнее мое положение в военных силах Союза.
Мастер Зольгер поднялся мне навстречу со своей обычной, ничего не значащей улыбкой, специально приготовленной для гостей:
— Доброго вам дня, Дитрих, — он обошел свой рабочий стол и приблизился ко мне. Ростом он был чуть повыше меня, но зато худой — словно его состояние не позволяло ему
