копать. Да только там хозяин злой оказался: выбежал, руками машет, слюной брызгает: укроп ему, вишь, потоптали, а укроп этот – растение самое пустое, ни вкусу от него, ни запаху, а больше для красоты держат; но, конечно, с голодухи и укроп съешь.
Никите Иванычу беспременно надо было символ посередь голубчиковой грядки воздвигнуть, он и уговаривал, и стыдил, и сулил огня без очереди, и к холопам взывал, чтобы народный глас и ропот возвысили, а холопам-то что: стоят хмурые, ногу об ногу заплетя, платы ждут, покуривают, ждут, пока начальство откричится, сердце сорвет да и затихнет, а так всегда и бывает. И пришлось волочь дубельт через дорогу напротив. Там место ничейное, промеж заборов.
Стало быть, вот он у нас стоит, сердешный, шум уличный слушает, как заказывали, – из-за угла повернешь и видишь его, на пригорке, на ветру, черного такого. А эта древесина, дубельт, всегда от дождей чернеет. Вот он стоит, как куст в ночи, дух мятежный и гневный; головку набычил, с боков на личике две каклеты – бакенбарды древнего фасону, – нос долу, пальцами как бы кафтан на себе рвет. На голове, конечно, птица-блядуница расселась, а такая у ей манера, у бессовестной: чего увидит, то и обгадит, оттого и прозвище ей дано срамное, за срамотищу за ее.
...Ну, съездил, пушкина обсмотрел. Ребят малых шуганул, чтоб по нем не лазали. Хотел снежок вокруг обтоптать, да из саней вылезать поленился. Обсмотрел... ну и обсмотрел. Пущай стоит, места не простоит.
Вот думал-думал: чего же ему не хватает? А потом осенило, али сказать, стукнуло: книжек! Книжек давно не читал, не переписывал, в руках не держал! Почитай, с мая! На работу ходить самовольно бросил, потом отпуск, потом свадьба, потом жизнь семейная, и вот уж осень новая на зиму переламывается, все переломиться не может, – ну это как всегда в природе бывает, словно бы маета какая. День – дождь, день – снег. Уж и Октябрьский Выходной позади, шутка ли! А только в этом году на пересчет не ходили. Тесть по службе пошел – ругался, но пошел, а нам сказал: сидите дома, я и так знаю, что вас трое. В список внесу.
Вот уж как Бенедикт Октябрьский Выходной терпеть не мог, – да и кто ж его любит, разве мурза какой, и то по должности, – но все ж какое-никакое, а развлечение было, и на людей посмотреть, и, глядишь, из Склада чего выдадут. Да теперь это нам без надобности. Вот в природе маета, и в голове маета. Заняться – ну нечем. Как бы сказать, скука.
Вот слоняешься по дому, слоняешься, слоняешься; развлечения себе ищешь. Вот палец послюнишь, к стенке приложишь и ведешь по стенке-то. Ведешь, ведешь, всю горницу обведешь, али пока слюна не высохнет, тогда опять палец послюнишь и опять ведешь.
Ну что еще? На корточки сядешь, локти в коленки упрешь, подбородок кулаками подопрешь и качаешься: взад-вперед. Взад-вперед.
А то нижнюю губу выпятишь и пальцем по ней дрынькаешь, а она вроде как хлопает: звук такой смешной, шлеп-шлеп.
Или сидишь себе на тубарете али на лавке, качаешься, язык высунешь, один глаз зажмуришь, другой вбок скосишь и язык рассматриваешь. Кусок носа виден да языка кончик. Но мутно.
А то еще: пальцами глаза оттянуть вбок и смотреть, что получается; а то и получается, что все, что видишь, эдак перекашивается.
Можно голову между коленок свесить, чтоб до пола, и ждать, пока кровь прильет. Зашумит в голове, затуманится; в ушах гул и стукота.
Можно еще что делать: пальцы переплетать. С одной руки палец да с другой руки палец, потом опять с первой, потом опять со второй; а как все пальцы выйдут, дак руки-то и вывернуть. Или просто: пальцы расставишь и пошевеливаешь туда-сюда. Это на руках. А если на ногах попробовать – так плохо выйдет: судорога ступню сводит. Вот так попробуешь и дивишься, отчего бы это: на руках так, а на ногах эдак? А знать, оттого, что руки – это руки, а ноги – это уж ноги. Должно быть, так. Не иначе.
Или просто ногти рассматриваешь.
А видений никаких не видишь; как-то они ушли, виденья-то. А жалко. Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь – что ж? Теперь вон она, Оленька. Тут, под боком. Ямочки – дак у нее по всему тулову ямочки. Такие ямочки – палец сунь, дак полпальца провалится. Пожалуйста. Суй. Не возбраняется. Даже, сказать, приветствуется:
– Шалун!.. Что за нетерпеж...
А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала – чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет:
– Ну-к, глянь, Бенедикт. Чего это у меня тут? Никак колтун?
Раньше ни про какие колтуны речи не было: коса до пят, и все дела. Но теперь ей косу не полагается, Оленьке: как есть она замужняя голубушка, у ней на голове должен быть прибор бабский. А уж возня с этим прибором – не приведи господь. Вот она волоса на пряди разделит, водой намочит али ржавью и давай на деревянные колобашки накручивать. Всю голову обкрутит, ходит колышется, и колобашки эти целый день друг об дружку постукивают. Кудри ей, вишь, надо. И лицо обмазано: ну чистая гарпия.
– Ты зачем это на себя навертела-то?
– А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.
Бухнется на лежанку:
– Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!
– Да хватит уже, сколько можно.
– Поди, поди, не разговаривай.
– Да я ослаб что-то. Переел малость.
– Не выдумывай, ты с утра еще не емши.
– Да ты царапаться будешь.
– Какой царапаться!.. Не выдумывай.
– Да у тебя морда в сметане.
– Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!
И завоет. Но потом перестанет.
– Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон тут. Вскочило чего?..
– Ничего не вскочило.
– Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.
– Да нету ничего.
– А чего же свербит-то? Не чирей ли?
– Нет.
– Волдырь, может? Не припухло?
– Нет.
– Может, покраснело?
– Нет, нет!
– А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут – нет, дальше! Между лопатками!
– Ничего нету!
– Чешуя, может?
– Нет!
– Перхоть, что ли, нападала? – саднит. Обтряхни с меня.
– Чисто все! Не выдумывай!
– Веснушками, может, обсыпало?
– Нет!!!
– Дак, может, прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит – да и помрешь!
– Чистая, говорю, спина! Все мерещится!
– Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот тут под мышкой ломит, Бенедикт!
– Поломит и перестанет.
– Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так поверну, сразу ломит! А если я вот так
