Дорогой, сколько всюду дела! Мне хочется во все вмешиваться (Элла это делает очень удачно), чтобы разбудить людей, привести все в порядок и объединить всех. — Все идет так неправильно, одними толчками и порывами, и так мало у всех энергии (это приводит меня в отчаяние, у меня-то ее довольно, несмотря на то, что иногда чувствую себя больной, хотя, слава Богу, сейчас этого нет; я благоразумна и не переутомляюсь). Должна кончать свое бесконечное письмо. — Не слишком ли я много пишу? Мужество, энергия, твердость — будут вознаграждены успехом. Ты помнишь, Он говорил, что слава твоего царствования скоро наступит, и мы будем вместе за нее сражаться, так как в этом слава России. Ты и Россия — одно!
Любимый мой, да, моя постель гораздо мягче твоей походной, — как бы я хотела, чтобы ты мог ее со мной разделять! — Только в твое отсутствие я вижу сны. — 2 1/2 недели, как ты уехал! — Крещу тебя, покрываю поцелуями, мой ангел, и прижимаю к груди. Господь с тобой!
Навсегда твоя старая
Солнышко.
Могилев. 9 сентября 1915 г.
Дорогая моя, возлюбленноеСолнышко,
Спасибо, спасибо за твои милые длинные письма, которые теперь получаются регулярнее — около 9 ч. 30 м. вечера. Ты пишешь совершенно так, как говоришь. Поведение некоторых министров продолжает изумлять меня! После всего, что я им говорил на знаменитом вечернем заседании, я полагал, что они поняли и меня, и то, что я серьезно сказал именно то, что думал. Что ж, тем хуже для них! Они боялись закрыть Думу— это было сделано! Я уехал сюда и сменил Н., вопреки их советам; люди приняли этот шаг как нечто естественное и поняли его, как мы. Доказательство — куча телеграмм, которые я получаю со всех сторон — в самых трогательных выражениях. Все это ясно доказывает мне одно, что министры, постоянно живя в городе, ужасно мало знают о том, что происходит во всей стране. Здесь я могу судить правильно об истинном настроении среди разных классов народа: все должно быть сделано, чтобы довести войну до победного конца, и никаких сомнений на этот счет не высказывается. Это мне официально говорили все депутации, которые я принимал на днях, и так это повсюду в России. Единственное исключение составляют Петроград и Москва — две крошечных точки на карте нашего отечества!
Милый Шавельский вернулся из поездки к 2-м корпусам у Двинска и 3-му за Ригой. Он сообщил мне массу утешительных вещей — разумеется, и печальных — но бодрый дух царит над всем. То же самое я слышу от Георгия, Мордвинова и толстяка Каховского[427], который его сопровождает. Они все еще дожидаются здесь первого случая отправиться к другим войскам на север. Миша запросил по телеграфу, можно ли ему приехать к концу недели; я очень рад видеть его здесь.
Ну, моя бесценная птичка, я должен кончить. Благослови Бог тебя и детей! Я так люблю тебя и усердно молюсь за тебя каждый день. Посылаю телеграммы от нашего Друга — Его сын, значит, взят. Горячо благословляю и целую тебя.
Всегда твой
Ники.
Царское Село. 10 сентября 1915 г.
Мой дорогой,
Да, правда, известия лучше — я только что просмотрела газеты. Какое будет счастье, если подкрепление с юга подоспеет вовремя! Я так молюсь об этом.
Статьи о Варнаве в газетах неправильны. Он твердо и ясно отвечал на все вопросы и показал твою телеграмму про величание. — В прошлом году Синод имел все документы относительно чудес, и Саблер все же не хотел допустить величания этим летом. Они должны считаться с твоей волей и приказанием — дай им это почувствовать. В. умоляет тебя поторопиться с увольнением Самарина, так как он и Синод затевают новые гадости, и он, бедный, должен туда опять явиться для пытки.
Горемыкин тоже находит, что надо поторопиться (увы, еще нет списка от него!). Очень хвалят краснолицего Прутченко, но его брат и жена вели себя отвратительно по отношению к нашему Другу. — Горем, хочет поскорее тебя повидать, — и раньше всех других, — когда ты вернешься, но если ты не скоро будешь, он хочет к тебе поехать. Он готов накричать на епископов, по словам В., и разогнать их.
Ты лучше вызови старика к себе.
Все желают твердого правительства, так что после ухода старика выгони остальных и назначь решительных людей. — Прошу тебя, поговори серьезно о Хвостове — как министре внутренних дел — с Горемыкиным. Я уверен, что он — подходящий человек для теперешнего момента, так как никого не боится и предан тебе.
Вот опять некрасивая вещь про Н., которую я обязана тебе сказать. Все бароны послали В. Рейтерна к Н. в ставку. — Он просил от имени всех их прекратить преследования, потому что они больше не в состоянии переносить. Н. отвечал, что он с ними согласен, но ничего не может сделать, так как приказания идут из Царского Села. — Разве это не гадко? — С. Ребиндер — артиллерист — передал это Але. Рейтерн был очень удивлен, что Суворин был принят Н. — Это необходимо выяснить. Такая ложь не должна лежать на тебе. Им надо объяснить, что ты справедлив к тем, кто лоялен, и никогда не преследуешь невинных. — Человек, который осмелился написать что-то против Н., был засажен на 8 месяцев. Когда дело касается Н., они умеют расправляться с печатью. — Когда в эти 3 постных дня читались молитвы за тебя, то перед Казанским собором от Синода было роздано 1000 портретов Н. — что это значит? — Они замышляли совершенно иную игру. Наш Друг вовремя раскрыл их карты, и спас тебя тем, что убедил прогнать Н. и принять на себя командование. Со всех сторон доходит все больше и больше про их грязную, изменническую игру. — М. и С.[428] распространяли в Киеве всякие ужасы про меня, — что меня собираются запереть в монастырь[429], — одна из замужних дочерей Трепова была так оскорблена этими речами, что попросила их покинуть комнату. Она написала об этом графине Шуленбург.
О, дружок, даже до армии Иванова (некоторых частей) дошли эти слухи, — разве это не подлая сплетня? — Я знала, чтоДжунковский на неопределенное время уехал на Кавказ — вот: “рыбак рыбака видит издалека”, какое новое зло они замышляют? — Пусть лучше остерегаются за свою собственную шкуру!
Мы, т.е. Ольга, Ресин, А. и я, ездили в Петергоф. — Мы ее оставили у родителей ее, и поехали дальше к местному лазарету. Там на этот раз было чисто и не было очень тяжело раненых. Затем отправились в маленькую общину Красного Креста около Английского П.[430], где было несколько офицеров, — затем в новую городскую думу около озера, где тоже было немного раненых — не тяжелых. Выпили чашку кофе у Танеевых и вернулись домой. — Татьяна Андреевна пришла проститься, потом мать Екатерина и игуменья, и говорили без конца. — Она принесла бумагу о новых аэропланах, которые изобретатель показывал уже раньше в ставке, где изобретение было одобрено. Его бумаги теперь где-то застряли, так что я посылаю тебе новую обо всем этом, ускорь это дело. Какой-то Рубинштейн[431] дал уже 1000 руб., и согласен дать еще 500000 руб. на изготовление аппарата, если он получит то же самое, что и Манус[432]. Как некрасивы эти просьбы в такое время, — благотворительность должна покупаться — как гадко! Затем приходила Мария, а теперь я пишу, и совсем одурела — меня поездка в автомобиле страшно утомила. Я видела море, мое море! И так стало грустно, вспомнилось счастливое мирное время; наш дом без тебя — мы проехали мимо, — такая боль в сердце и столько воспоминаний!
Я получила милые письма от Эрни, Онор и г-жи Текстор. Он передал их сестре милосердия, баронессе Икскюль, которая приехала, в надежде, что я ее приму и помогу ей. Твоя матушка ее не приняла, потому и меня не просили принять, большая ошибка с ее стороны. — Эти сестры могли бы нам рассказать про наших пленных. — Эрни много о тебе думает — посылаю тебе его письмо. — Г-жа Текстор живет в В. и дает детям уроки немецкого и английского; вереск цветет, и там так прекрасно, — я тебе покажу письмо, когда вернешься. — Он ничего не просит, только полон любви к нам. Твой полк имел больше счастья, чем красные драгуны, у которых остался невредим только один офицер. Младший сын Морица медленно оправляется от полученных ран. — В. Ридезел[433] (очень милый, был с Сандро в Болгарии) потерял на войне трех сыновей. — Племянник Онор тоже убит.
Погода сегодня дивная. — Я утром была в госпитале, — прибывает еще один Крымец. Теперь пора отсылать письмо.
Благословения, горячие, ласковые, нежные поцелуи и любовь без конца! Твоя старая
Солнышко.
Я рада, что ты увидишь Мишу.
Есть ли у тебя отчет о потерях гвардии? — Все так волнуются, жены беспокоятся за своих мужей, — не может ли кто-нибудь выписать их имена и прислать мне? Скажи Фредериксу, что молодая г-жа Воронова (он только что убит) страшно бедна, ты поддерживал его в полку, помогая ему, — теперь она лишается этого, и Шульгин меня спросил, нельзя ли что-нибудь для нее сделать, так как он был таким хорошим офицером.
M-me Литке благодарит за цветы, которые я послала от нас обоих.
Маня Плаутин страшно благодарит тебя.
Царское Село. 11 сентября 1915 г.
Мой дорогой, любимый,
День был такой серый, что мне даже взгрустнулось, но теперь солнце опять выглянуло из-за облаков. Окраска деревьев принимает теперь такие чудные оттенки, — желтые, красные, медные. Грустно подумать, что лето миновало и что приближается бесконечная зима. Странно было увидеть милое море. Но какое оно грязное! С болью в сердце увидела вдали “Александрию”[434], и вспомнила, с какой радостью мы ее всегда встречали, зная, что она отвезет нас на наш дорогой “Штандарт” и в шхеры! Теперь все это лишь сон!
Что это Болгария задумывает и почему Сазонов такой размазня? Мне кажется, что народ сочувствует нам и только министры и дрянной Фердинанд мобилизуют, чтобы присоединиться к неприятелю, окончательно раздавить Сербию и жадно накинуться на Грецию. Удали нашего посланника в Бухаресте, и я уверена, что можно убедить румын пойти с нами[435]. Правда ли, что собираются послать к тебе Гучкова и еще других с депутацией из Москвы? Тяжелое железнодорожное несчастие, от которого он один бы только пострадал, было бы заслуженным наказанием от Бога. Они заходят слишком далеко, и этот дурак Щербатов ничего не достиг зачеркиванием некоторых мест в их речах. Действительно, это — негодное правительство, раз оно не желает работать со своим Государем, но идет против него!
Я остаюсь в постели до завтрака, поездка в автомобиле меня растрясла, и я устала от посещений лазаретов три дня сряду. Хотелось бы знать, когда ты сможешь приехать и на сколько дней? И как ты устроился с Ал. насчет твоего отъезда?
Старик просил меня принять его сегодня вечером, и так как я знаю, что он должен повидать тебя, то я уже тебе телеграфировала. Он считает необходимым немедленно удалить С. Он сказал это Андр. Они предлагают на его место Макарова, но он совершенно не годится, так как нехорошо показал себя в истории с Гермогеном. Другой кандидат — редактор “Правительственного вестника” шталмейстер кн. Урусов, очень тебе преданный, религиозный (познакомился с нашим Другом), — думаю, что будет самым лучшим, — притом немедленно. Пишу тебе это для того, чтобы у тебя было ясно в голове, — он, может быть, представит тебе еще других кандидатов. История с В.[436] заходит слишком далеко. Он не появлялся больше в Синоде, потому что не желает слышать, как смеются над твоими приказаниями. Митрополит назвал твою телеграмму “глупой”, такая дерзость не должна быть терпима. Ты должен действовать метлой и вымести всю грязь, накопившуюся в Синоде. Весь этот шум из-за В. только для того, чтобы трепать имя нашего Друга в Думе.
