курносый нос, уставился на Никиту круглыми, светло-голубыми, как у галки, глазами:
— Угости папиросой.
— У меня только шоколад с собой, — сказал Никита, краснея от того, что из-за шоколада вооруженный мальчик будет теперь презирать его всю жизнь. Мальчик, не презирая, съел шоколадную плитку с необыкновенной быстротой.
— Знаешь, кто я такой? — спросил он. — Вот то-то, что не знаешь, а суешься со мной разговаривать. Я Василий Тыркин, махновец, слыхал?
— Еще бы, — поспешно ответил Никита.
— Дай мне другую плитку, — приказал Василий Тыркин, — этот самый шоколад у нас в ударном батальоне мы нипочем не считаем.
— Вы сейчас в отпуск едете?
— Наш отряд погиб геройской смертью под Екатеринодаром. Я один ушел, — ну, уж зато сколько я врагов переколотил, — сосчитать нельзя. Гляди, — шинель дырявая, сунь палец в дыру, — это все пули, штыковые удары.
— Что же вы теперь хотите делать?
— Тебя это не касается, что я стану делать. Я план обдумываю. Какие у нас города на пути?
— Скоро Лозовая будет.
— Лозовая так Лозовая… Вот надо собрать человек с полсотни, да и занять ее с боем. Хочешь ко мне под начальство?
Мурашки зашевелились у Никиты на спине под курткой. Но с видимой бодростью он согласился идти под начало. Василий Тыркин обещался его не бить: «Ныне это оставлено, — буду к тебе применять нравственное воздействие». Но, покончив с третьей плиткой, он раздумал брать Лозовую.
— Одна беда, — возни потом полон рот: республику надо объявлять, властей ставить на места, а этого я страсть не люблю, — я человек военный.
У Никиты отлегло от сердца: несмотря на присутствие духа, ему все же было страшновато брать с боем город. Повертевшись некоторое время около опасного мальчика, он пробрался в купе к отцу и сидел тихо. Но скоро послышался гром и звон оружия, в купе вошел Василий Тыркин, сел рядом с Никитой и спросил:
— А ты сам-то куда едешь?
— Мы с папой едем на Кавказ.
— В таком случае и я с вами на Кавказ поеду, — мне все равно деваться некуда. И вам спокойнее будет с военным человеком, и мне спокойнее. Дай-ка еще шоколаду. Я, признаться тебе, три дня ничего не ел. Это, значит, твой отец сидит? Очень славно. А у меня, брат, ни отца, ни матери…
С этого дня Василий Тыркин, вместе со своими бомбами, пулеметными лентами, шпорами и винтовкой, более не отставал от Рощиных, а к Никите относился хотя и с презрением, но дружески, даже горячо.
На двенадцатые сутки все трое приехали в город Н., где Алексей Алексеевич взял лошадей и отправился вместе с мальчиками в горы, в именье одного из своих друзей, называвшееся «Кизилы».
Страшное место
Прошлым летом местные разбойники сожгли в этом именье дом. Сторож, — единственный теперь обитатель «Кизилов», — старичок, вывезенный из Тульской губернии, по фамилии Заверткин, до того боялся этих разбойников, что, когда на дороге показывались какие-нибудь всадники, он выходил из сакли, снимал шапку и низко кланялся, говоря:
— Счастливый путь, красавцы. Дай, господи, вам удачи, добрые люди!
Завидев подъезжающих Алексея Алексеевича с мальчиками, Заверткин точно так же вышел кланяться. Когда же из арбы вылез Василий Тыркин, старичок начал креститься. Его успокоили, и он захлопотал, засуетился, устраивая приезжих.
В низенькой белой сакле, с земляным полом и маленькими окошечками, постланы были три тюфяка, набитые сухими листьями. Привезенную из города провизию поместили в чулане при сакле. В очаге разожгли огонь, повесили чайник, на сковородке поджарили колбасу, выпустили туда яйца, и ужин на столе, устроенном из старой двери, был неописуемо вкусен и сладок. Василий Тыркин, наевшись, разоружился и даже снял шинель. Никита с отцом вышли посидеть на бревне за порогом сакли. Ночной воздух был мягок. Внизу сонно шумел поток. Никите тоже хотелось спать, и он таращил глаза на большие звезды, переливающиеся чистым светом над смутным очертанием гор. Заверткин, присев у бревна на пятки, посапывал пахучей трубочкой и рассказывал про свое житье-бытье в «Кизилах».
— Живому человеку здесь жить невозможно, — говорил он деликатным голосом, — сколько горя наберешься, слез одних прольешь, — и-и-и, батюшка, Алексей Алексеевич. Первое дело — медведи кровожадные, весь лес изломали, ничего не боятся, только и смотрят — кого задрать. Второе дело — шакалы… Слышите, как он заливается…
Никита прислушался, — в тишине, далеко в лесу, тявкал кто-то, подвывал, начинал рыдать сдавленным воплем. Никита поджал ноги и придвинулся к отцу.
— Так он и заладит вечить, скулить на всю ночь, — продолжал Заверткин. — А что ему надо, о чем тоскует? Видно, так господь его сотворил уродом. Третье дело — змея, желтобрюх, ужасная, длинная, — сколько я от них бегал. У нас в Тульской губернии змейка аккуратненькая, а этот, злодей, сам из пещеры на баранов кидается. Отвратительная здесь природа. Одна пчела хорошо водится, и в потоке рыбы — хоть руками лови… И еще забота — разбойничий. Это ведь самое воровское место — Кавказ. Пятнадцать лет здесь живу — не могу привыкнуть… Нет, это место страшное, здесь жить нельзя.
Звезды, на которые смотрел Никита, становились все больше над горой, все пушистее и вдруг погасли. Чей-то родной голос проговорил над ухом: «Э, братец мой, да ты спишь». Чьи-то руки взяли и понесли, и положили на что-то удивительно мягкое, пахнущее листьями. Потом это мягкое провалилось…
…Потом из камина вылез медведь, сел за стол, подпер лапой щеку и сказал человеческим голосом: «Нет, братец мой, это место страшное…»
Яшка
Никита проснулся от голосов на дворе. Сакля была пуста. В раскрытой двери, за которой — синее- синее небо, стоял низкорослый козел с бородой до земли и глядел на Никиту стеклянными глазами. Когда Никита протянул к нему руку и позвал: «Бяшка», — козел бешено топнул копытцем. Никита бросил в него подушкой, — козел исчез.
На дворе Василий Тыркин уже мастерил сачок из своей рубашки, которая только и годилась для рыбной ловли. Заверткин колол чурки, растапливая помятый, вычищенный самоварчик.
— Я уж как просил разбойников, — говорил он Алексею Алексеевичу, сидевшему на бревне, — все берите, грабьте, благодетели, самовар мой не грабьте. Атаман мне говорит: «Счастье твое, старый черт, что на хороших людей напал, революция не нуждается в твоем самоваре», — и пхнул в него ножкой. Вот самоварчик с тех пор и течет.
Никита сел рядом с отцом. Горы, казавшиеся вчера ночью далекими и огромными, были совсем близко и не так высоки. Зеленая лужайка недалеко от сакли уходила вниз, и там, в утреннем тумане, шумел, тише, чем ночью, поток. На той стороне его, еще неясные, проступали из тумана деревья. А из-за угла сакли высовывалась рогатая голова козла, и он опять непонятно уставится на Никиту.
— Сказать трудно — сколько я от него горя хлебнул, — говорил Заверткин, — и бил я его и в лес водил, чтобы его там звери задрали, — он все свое: только и заботушки, — кого ему забодать. Яшка, Яшка, поди сюда. — Козел подошел. — Видите, как он на мальчика смотрит. Ему, значит, интересно — напугать, с
