Она подошла к информаппарату и включила его с той же немыслимой скоростью. Я минуту смотрел на мельтешащий экран и повернулся к Пандии.
— Переволновалась?
Я ждал, что Пандия выпалит свое неизменное “больно надо!”, но неожиданно она сказала:
— Не знала, что и подумать. Хотела сразу лететь за помощью, да не смогла. Подумала: ты вернешься, а меня нет…
— Все-таки смогла же, — не удержался я от упрека.
— Так ведь откуда я знала, может, ты насовсем ушел, — ответила она в том же тоне.
— Андрей! Андрей!.. — пробился в салон едва слышный голос командира корабля.
Я кинулся к радиопульту, торопясь и сбиваясь, принялся докладывать обо всем, что было.
— Возвращайтесь немедленно.
— Не можем. На борту женщина.
— Ну и что? — удивился командир.
— Да не Пандия, не Пандия! — Я почему-то рассмеялся.
— Во дает! — вмешался чей-то насмешливый голос.
На минуту голос командира пропал и в салоне повисла тишина, нарушаемая только тихим свистом информаппарата.
— Какая женщина? — Командир спрашивал заботливо, как спрашивают больного.
— Да я же рассказывал: эта самая Ная…
— Красивая! — неожиданно вставила Пандия.
— Помолчи, пожалуйста, — сдержанно сказал командир. — Почему эта красивая Ная оказалась на катере?
— Сама захотела. Ее интересует общечеловеческая история. Сейчас она у информаппарата.
— Почему это надо делать обязательно на орбите?
— Так получилось…
— Ты же знаешь: это не допускается.
— Не допускается! — взорвался я. — А что тут допускается? Мы для них безразличны. До формальностей ли?.. Хорошо, их хоть что-то заинтересовало.
— Что именно?
— Понятия не имею. Что-то такое, на что мы и внимания не обращаем.
— Ладно, — мягче сказал командир. — Высадите ее и сразу возвращайтесь.
— Да она сама уйдет.
— Как это?
— Потом объясню.
Я взглянул на Наю и увидел, что она просматривает информацию не с прежней бешеной скоростью. Я смог не то чтобы разглядеть, а догадаться: ее интересуют какие-то древние времена, когда человек уже многое умел, но мало что знал, когда господствовали не точные цифры, а расплывчатые символы, когда многое, очень многое принималось на веру, а ощущениям и предчувствиям придавалось такое же значение, как теперь формулам и логическим выводам Наверное, не очень-то хорошим я был знатоком истории, если удивился тому, что этот период антропоцентризма и слепых верований был таким длительным: Ная все смотрела и смотрела и никак не могла досмотреть.
— Ухожу, ухожу, — сказала Ная, не оборачиваясь, видно, угадав мои мысли. Она встала, и экран сразу погас. — Я знаю: вы еще вернетесь, а пока отдайте мне все это… — Она замялась, не зная, как назвать прибор, — всю эту информацию. Я должна разобраться.
— Берите, берите, — обрадовалась Пандия.
— В чем … разобраться? — Все-таки мне, как разведчику, полагалось выяснить причину столь неожиданного интереса.
— Я еще не могу ничего утверждать, но похоже, что ваша цивилизация, ваш разум развивались парадоксально.
— Если можно, объясните.
— Не знаю, как и объяснить. — Она улыбнулась, как тогда, одними губами. — Мы убеждены: генеральный путь развития разума — логика, последовательность. Нельзя понять последующего, не зная предыдущего. У нас образованным считается лишь тот, кто хорошо представляет себе всю историческую цепь перевоплощений, откуда что взялось и почему. Не зная этого, нельзя пользоваться всем богатством накопленного опыта. Ваш разум, похоже, идет от аксиомы к аксиоме. Закономерность осознается лишь один раз, и больше никто не утруждает себя ее доказательством. Она принимается на веру. Так есть — и вы хотите знать, почему именно так, а не иначе, и идете дальше налегке, не оглядываясь, не отягощая себя этими “доаксиомными” знаниями. Так заказано, говорите вы, так создано, сотворено. Вы каждый раз начинаете сначала, и потому, наверное, обладая достаточными знаниями, избавляетесь от чересчур затянутого детства…
Ная замолчала, и я счел нужным напомнить ей о том, о чем она сама недавно говорила мне, — что мозг человека анатомо-физиологически созревает лишь к восемнадцати годам, гораздо позднее, чем у любого из земных животных. Я сказал это не для того, чтобы укорить Наю в непоследовательности, просто мне не терпелось окончательно избавиться от непомерной тяжести, навалившейся на меня, когда я с такой ясностью осознал возможность нашего эволюционного тупика. И мне хотелось, чтобы она опровергала меня. Одно дело, когда ты сам себя переубеждаешь, и совсем другое, когда это делает кто-то.
— Я еще не уверена в своих выводах, но допускаю, что на этих восемнадцати, ну, на двадцати годах вы и остановитесь. Придумаете очередную аксиому и пойдете дальше с юношеским энтузиазмом, с уверенностью в безграничности прогресса. Наш рок — недоверие, стремление каждого все познать самому. Ваше счастье — вера. Вера в разумное и доброе, которое вечно…
Мы с Пандией переглянулись. Вот уж чего не подумали бы, так это того, что мы, люди космической эры, обуздавшие едва ли не все силы природы, покорившие не только межпланетные, но и межзвездные пространства, живем по трафарету, созданному много десятков тысячелетий назад в те времена, изучению которых и в школах-то уделяется минимум внимания.
— Я еще не знаю, как этот ваш опыт поможет нам, но уже сейчас хочу поблагодарить за то, что вы прибыли, поблагодарить за искорку надежды…
Она отступила назад, положила одну руку на экран информаппарата, другую на кресло и вдруг исчезла вместе с креслом и экраном. В том месте, где стояли приборы, теперь была непривычная пустота.
— Может, не следовало отдавать? — испуганно спросила Пандия.
— А нам нечего скрывать!..
Я задыхался от прямо-таки необузданного восторга. Такая цивилизация благодарна нам! Нет, не одними только техническими достижениями гордятся цивилизации! Основа всякого прогресса — человек, такой, как есть, каким его создала природа и каким он сам себя создал. И тут, в сотворении самих себя, мы, оказывается, далеко не последние в сонмищах космических цивилизаций.
— Ишь, как тебя разобрало, — сказала Пандия, подозрительно поглядывая на меня. — Небось хочешь вернуться к этой гражданке?
— Обязательно! — воскликнул я. — Нам еще о многом надо поговорить.
— Поговори, поговори. Только не забывай, что этой бабусе лет сто пятьдесят, никак не меньше.
Я опешил. Вот о чем ни разу не подумал, так это о возрасте Наи.
— Какое это имеет значение?!
— Никакого, — пожала плечами Пандия и уставилась в иллюминатор на голубоватую, испещренную лохмотьями облаков поверхность планеты.
— Надо же! — с сожалением сказал я. Все-таки это не одно и то же — вспоминать о молодой и красивой женщине или о полуторасталетней старухе. А в том, что так оно и есть, можно было не сомневаться. Тут уж у Пандии чутье безотказное.
— Сочувствую, — поддразнила меня Пандия.
— А ведь как молодо выглядит.
— Это наши земные женщины тоже умеют.
