Дворы Карислава, Яволода, Вечёрки, Янши и других тоже были очень похожи на новгородские. Поморянское строение рубилось из сосны да ели, а новгородское — из дуба. Для взора в этом-то и была, пожалуй, главная разница…
Но всё же в укладе жизни у поморян есть большие отличия от Новгорода. Во дворе Верещаги живут его младшие братья с семьями, женатые сыновья, дочери с мужьями. Немало нанятых подмастерьев и работников, но своих кровных — больше.
А у Одинца было бы пусто, не поселись с ним одним родом его бывшие первые подмастерья — биармины Онг, Тролл и Волту. Они обрусели и прижились к главному мастеру. Из четырех первых биарминов, постигших все тайны новгородского железного умельства, отстал один Расту. Овладев мастерством, он жил со своим родом по морю, на закат от Усть-Двинца.
На дворе Одинца нашлось место и для Гинока — одного из первых повольников, который, как Яволод, женился на доброй, миловидной биарминке и через жену породнился чуть ли не с четвертью всех биарминов.
Биармины уже не молятся железу. Водяные люди хорошо пообзавелись топорами, теслами, гарпунами и всей прочей железной снастью и оружием. По примеру новгородцев, биармины научились по- настоящему обрабатывать дерево.
Усть-двинецкие поморяне выбежали к пристани встречать старшину и своих, всем людством дружно выносили тяжелые короба с рудой и уставляли их на телеги.
Одинцов двор богат, но что хозяину в богатстве! Он не искал богатства, не гнался за ним — оно само пришло.
Тому минуло шесть лет, как Одинец ходил за переволоки, в Новгород, и отдал старшинам виру, что на нем тяготела за убийство нурманнского гостя Гольдульфа.
Одинец ступал чужаком по мощеным улицам и площадям города и недолго загостился у тестя, Верещаги. Его тянуло поскорее вернуться домой, к двинским и морским берегам, к Заренке… И Заренка не просила мужа подольше погостить у кровных.
Отрезанный ломоть не пристает к караваю — у родительского очага быстро холодеет место, оставленное девушкой. Самой же ей любо быть хозяйкой и править своим домом. Заренка держала свой дом властной рукой, жена Гинока и другие биарминки ей ни в чем не перечили. Жизнь шла без свар и помехи, твердым русским порядком и уставом.
Заренка встретила мужа, по обычаю, низким поклоном, сняла с хозяина кафтан. Одинец знал, что хозяйка позаботилась и баню затопить, как только услышала о возвращении. Из печи торопились горшки, из погребов будто сами бежали моченые и соленые прикуски. Наполнялись ковши.
Все усть-двинецкие прибежали почествовать счастливое прибытие своего старшины. Радостно сиял Ивор, Иворушка, приемный сын Одинца, дитя, рожденное Заренкой от крови Доброги. Все верили, что в теле Ивора, пришедшего в мир после смерти отца, жила смелая душа первого ватажного старосты. Но для Одинца он был не пасынком, а сыном.
Кого же ещё нужно Одинцу, что нужно! Взгляни на него — радостен хозяин, радостен муж и отец. Но чем ему насытить сердце, если оно хочет самого простого, доступного в жизни для всех, а для него одного невозможного, — об этом он знает один.
Принимая из рук Заренки ковш, Одинец встал, по русскому обряду поцеловал жену-хозяйку в губы и до дна осушил первую чашу.
Чтобы уберечься от пожаров, и в Новгороде и во всех поселениях места для варки железа всегда отводились подальше от строений. Усть-двинецкие поморяне держали свои домницы выше городка, вблизи речного протока.
Усть-двинецкие печи-домницы были сложены из диких колотых камней, на растворе песка с глиной. Снизу внутрь печей были проведены тонкие трубки из обожженной глины — для воздуха, гонимого мехами. Каждая домница была высотой по шею человеку, а толщиной в два обхвата.
Домницу обряжали чистым и крупным березовым углем, отсеянным от пыли и мелочи, и железной рудой, смешанной с крупным речным песком и мытой в воде печной золой. На под печи уже был заложен зажженный древесный трут для запала угля. Домницу грузили в четыре ковша, раз за разом — как бы не задохнулся трут!
Палить домницы, варить железо было таким же великим умельством, таким же тонким мастерством, как калить кованое железо.
Плохой, небрежный мастер мог губить плавку за плавкой. Потому-то настоящие мастера всегда окружались почетом. Не счастьем, не удачей, как в иных делах, — успех в плавильном деле достигался сознательным умельством и по своей трудности считался доступным не каждому, а лишь очень способному человеку.
Пока домница не доведена до конца, от неё нельзя ни отойти, ни прекратить работу мехов — дмание.
В домницу не заглянешь, не пощупаешь железо. О творящейся тайне выделения из руды драгоценного металла, без которого в жизни не ступишь и шага, мастер соображал по времени, по горячему тяжелому духу из продуха в своде и, главное, по своему умельству.
В полдень Заренка пришла кормить работников. Детишки, материны помощники, притащили горшки с горячим варевом, миски, ложки. Ивор в холстинном мешке принес каравай хлебушка.
Близ домниц была построена работницкая изба с очагом, чтобы мастерам было где отдохнуть и согреться в холодные, непогожие дни. В избе — большой тесовый стол и лавки.
Человеку пища дается трудом, и, как считали новгородцы, непристойно принимать пищу кое-как, без порядка-обряда.
Сидя за выскобленным ножом и добела отмытым столом, работники ели чинно и строго. Они бережно держали ломти хлеба, чтобы ни крошки не сронить на землю, осторожно макали в солонку — не рассыпать бы соль.
Из всего, что берут люди от матери-земли, самое честное и самое дорогое — хлеб. Он дорог не ценой: где запахло хлебным духом — там дом, там родной очаг. Ни о чём так не мечтает забредший в Черный лес охотник, как о хлебе. По русскому обычаю, гостю в почет подносят не золото, не самоцветные камни, не серебро и пушные меха, а хлеб. С хлебом подносят соль, потому что она от солнышка. Хлеб и соль — человеческий труд, согретый и порожденный добрым Солнцебогом.
Первая смена кончила трапезовать, хозяйка кликнула другую.
Ивор попросил:
— Отче, позволь и мне подмать!
Вместе с Ивором за мехи взялся Верещажонок, сын Явора и Бэвы. Мальчата-ровесники старались изо всех сил. И Гордик брался помогать. Малый совсем: тем двум по одиннадцатому лету пошло, а ему едва шестое лето минуло.
Одинец взял сына на руки:
— Погоди-ка малость, сынок, подрасти прежде.
Мехи сипят и сопят, прогоняют воздух через трубки-сопла, вмазанные снизу в домницу. Паренькам мешают длинные волосы, падают на лицо, лезут в глаза. Малые встряхивают головами, но не выпускают рукояток — боятся, вдруг им скажут: «Будет вам, отходите».
Заренка, глядя на ребят, стала на пороге работницкой избы. Лицо у жены поморянской старшины спокойное, взгляд прямой, строгий. Всегда такой, всегда, всегда… Одинец не знает другого взгляда.
Гордик завозился на отцовских руках, мальчику уже надоело, просится к матери. Одинец пустил малого. Гордик любит мать, и Заренка любит Гордика — никто другого не скажет, нет…
Старший мастер ощупал свод дойницы и, узнавая, что делается внутри, на себя отмахнул дух. За ним
