солнечных лучей. Он вдруг захохотал так громко, что привлек пристальное внимание сидевшей за соседним столиком пары.
— Здесь комиксы, — объяснил он, улыбаясь. Мужчина промокнул свои седеющие усы бумажной салфеткой.
— Комиксов на первой странице не бывает. Что же вас так рассмешило?
— Ах, месье, — Коэн поднял газету, — здесь Помпиду et sa cocotte, la France… Никсон, как размалеванная шлюха, несет чушь своим соотечественникам. — Он потряс газетой. — Здесь нет ничего настоящего! Настоящая правда укрывается, как свернувшаяся змея. А это — настоящие комиксы.
Мужчина потушил сигарету в блюдце.
— Зачем же тогда это читать?
— Потому что я, как и ты, дружок, хочу посмеяться.
— Ну что ж, смейтесь. — Поднявшись, он одел маленькую черную шляпу и пошел, уводя свою женщину.
Солнце неистово скользило по фасадам домов на противоположной стороне улицы Лафайет. Молодая листва сверкала, как изумруды. «Еще семь дней, малыш. Я прорвусь». Коэн вдыхал воздух с выхлопами и песчинками, доносившийся время от времени запах моря, кисловатый хлебный и нежный кофейный ароматы. Он ковылял по зеленевшим улицам под отрывистый стук высоких каблуков по потрескавшимся тротуарам и шелест покрышек по мостовой. Зайдя на почту, он написал несколько строк Хассиму, спрашивая его о новостях и обещая скоро прислать ему поручительство и билет до Марселя, и отправил свое послание на адрес «Елисейских полей». Измученный, обессиленный, он вернулся в комнату Марии и тут же уснул.
Она разбудила его, когда уже было время обеда.
— Тебе пора на вечернюю прогулку, mi calentorro.
Он сел, потягиваясь.
— Знаешь, с каждым днем я чувствую себя лучше.
Она толкнула его.
— Быстренько с кровати! Она мне скоро понадобится. Лобо, ко мне. Лижи его, пока он не встанет!
Его скитания по улицам прошли быстро. В два он постучал в ее дверь.
— Са va? — спросила она.
— Si. Toi?
— Легкая ночь. Я заработала всего триста. Она протянула ему бутылку вина, когда он сел возле нее на кровать.
— Одному просто хотелось посмотреть, он посмотрел и смотался.
— Не плачь. Лучше займись тогда мной. Она сморщила нос.
— Мне на самом деле не хочется.
Он поцеловал ее нежную кожу у виска.
— Я буду тебе должен с процентами. — Взяв ее руку, он стал целовать ее пальцы. — Какая маленькая ручка и какие тоненькие пальчики. Одолжи мне денег, и я быстро их тебе верну.
Она лениво сняла с себя одежду и, кинув ее на стул, залезла в кровать, наблюдая, как он раздевается.
— Иди, mi calentorro, иди сюда, — шептала она, обвивая его руками и раздвигая ноги, — не теряй времени, ничего не надо — просто так. Иди ко мне!
Неуклюже, забыв про нежность и точно обезумев, он набросился на нее, стал целовать ее между ног, ощущая кисловато-металлический привкус.
— Не надо, — сказала она, — дай мне…
— Молчи. — Приподняв ее за бедра, он вошел в нее сзади, лаская пальцами ее клитор.
— Полегче, — выдохнула она, — а то я возьму с тебя двойную плату.
Отпустив ее, он тут же проник вновь. Она застонала.
— Не притворяйся, — задыхаясь, прошептал он.
Они выгнулась в оргазме, впиваясь в него ногтями; над ее грудью было видно биение пульса. Когда они легли рядом, он чувствовал, как у него закружилась голова.
Приподнявшись, она поцеловала его.
— С тобой, calentorro, мне незачем притворяться: ты же не клиент. — Она прикоснулась к его мягкому пенису. — Посмотрите-ка на le petit, — улыбнулась она, — а рвется в бой с высоко поднятой головой.
Глава 16
— Просыпайся же! Сегодня Вербное воскресенье.
— Ну и что?
— Ну и что? Как ты можешь задавать такой вопрос?! Пора в церковь.
— А я уже больше не католик.
— Все равно надо. Бог нужен даже евреям.
Забравшись поглубже в постель, он погладил пальцем по ее животу.
— А я и не еврей. Плевать и на тех, и на других.
Она перекрестилась, ее соски качнулись.
— Пойдем внимать Господу!
Дневной свет серой амброй проникал сквозь высокие окна собора.
— Мудрость великолепна и неувядаема, — нараспев говорил священник. — Она легко постигается теми, кто любит ее, ее легко найти тем, кто ищет ее. — На алтарь падал холодный бледно-лиловый свет. Сидя на жесткой скамье, Коэн все время менял позу — колено болело. — Встающий с зарей будет вознагражден, ибо он найдет мудрость у ворот дома своего. Но мудро ли то, — продолжал свою проповедь священник, — что женщины, оставляя детей одних дома, уходят на работу? Мудрость ли то, что молодежь шатается по улицам допоздна, одурманивая себя наркотиками, прелюбодействует, насмехаясь над родителями и над церковью? Жизнь в грехе, порнография, проституция, начинаясь с дома, заканчивается на улице!
— Как ты можешь слушать эту чушь? — Коэн толкнул Марию.
— Тише!
Во время причастия она встала и схватила его за руку.
— Пойдем!
— Иди, — хмыкнул он, — а я еще не исповедовался.
— Господу известны твои грехи.
— А мне — его.
Однако он послушался ее, сам не зная почему, и пошел рядом с ней по проходу, склонив голову, расслабленно опустив скрещенные руки, стараясь подавить в себе до боли знакомое чувство близившегося конца. Успокаивающие звуки органа, высокое нежное пение детского хора, тихая вереница прихожан, приближавшийся монотонный голос священника:
«Le Corps de Dieu… Le Corps de Dieu» — все оказывало какое-то гипнотическое действие, словно увлекая его в давно знакомые ощущения, в почти забытое состояние безразличия. «Смерть, которую я избежал, казалась неизбежной. Невероятно». Он оказался перед священником.
Тот поднес ему кусочек хлеба: тело Господне.
— Аминь.
Он почувствовал, как корочка размякла во рту, и прихрамывая медленно отошел. Свет вокруг него стал ярче, к глазам подступили слезы. Он видел перед собой черные блестящие волосы Марии и шел за ней по проходу. «Как долго я был мертв. И как хорошо быть живым. Сейчас, в этот момент — хоть потом я буду
