Когда они вышли из отдела, лицо Эвелин оставалось напряженным. На эскалаторе она так резко остановилась, что спешащие следом покупатели стали на них натыкаться. Эвелин повернулась к Катарине, ее губы были сжаты:
— Почему ты не предупредила меня, что эти костюмы тебе совсем не нравятся?
— Я только сказала, что для меня они все одинаковые.
— Да, такие костюмы явно не в твоем вкусе, потому что они не из кожи и не украшены заклепками.
Катарина промолчала.
— Ты ведешь себя как умственно отсталая. Стоишь и молчишь, уставившись в одну точку. Кажется, тебе не понравилось ничего из того, что ты перемерила. У тебя на лице не было никаких эмоций, ты была похожа на зомби.
Черные глаза Катарины засверкали:
— Но вас же не интересует мое мнение. Вы очень хорошо знаете, как я должна выглядеть, так какая разница, что я об этом думаю?
— Тебе легче высказать недовольство, чем…
— Никакого недовольства я не чувствую. — И благодарности тоже.
— Если хотите правду, — заметила Катарина, — то очень трудно быть благодарной, когда тебя заваливают вещами, которые ты не хочешь иметь и в которых совершенно не нуждаешься.
Покупатели продолжали сновать взад и вперед, не обращая внимания на двух женщин, которые стояли и напряженно глядели друг другу в глаза.
На лице Эвелин появилось раздражение:
— Значит, из того, что мы купили, тебе ничего не понравилось?
— Я этого не говорила.
— Не говорила. Ну так скажи наконец. И есть ли в магазине хоть что-нибудь поразившее твое воображение? Вещь, которая понравилась тебе, и ты могла бы сказать: «Да, я хочу это!»
Катарина огляделась по сторонам. Они стояли напротив отдела, где продавался хрусталь, расставленный на стеклянных полках с зеркальными задними панелями и сияющий, как застывшие потоки воды. В этих зеркалах девушка вдруг увидела свое раздвоившееся отражение, словно два образа: Катарина — Кейт. Черные глаза у девушки в зеркале впервые не прикрыты буйной челкой; на ней новая одежда, в которой она чувствует себя неловко. Уже чужой, но все-таки такой родной образ, как будто старый друг, неожиданно мелькнувший в толпе.
— Ну? То, что ты хотела, здесь есть? Катарина медленно оглядывала отделы магазина:
— Есть.
— Так покажи мне.
Девушка пошла в нужном направлении и привела Эвелин в отдел кожгалантереи, здесь был особый, неповторимый запах. Она показала:
— Я хочу вот это.
— Тетрадь для записей? — Эвелин взяла ее в руки. Вещичка действительно была изящной, из тонкой, хорошей кожи, с бумагой под мрамор. — И что же ты будешь делать с ней?
— Записывать.
— Что записывать?
— Мысли. События.
Эвелин открыла тетрадь и уставилась на пустые страницы, будто хотела в них увидеть что-то такое, что способно объяснить внутренний мир этой молчаливой смуглой девушки:
— У тебя уже был когда-нибудь дневник?
— Да.
— В Италии?
— Да.
— А где он сейчас?
— Я сожгла его перед отъездом.
Эвелин закрыла кожаную обложку:
— И ты действительно это хочешь?
— Да.
— Так скажи, как надо.
— Я действительно хочу это.
Эвелин взяла ежедневник и понесла к кассе. Катарина смотрела ей вслед, на ее высокую и стройную фигуру, плывшую среди покупателей. Девушка уже не сердилась и, кажется, начала понимать Эвелин, но вряд ли Эвелин когда-нибудь поймет ее.
Эвелин принесла тетрадь и отдала Катарине:
— Вот. Это первая вещь, которую ты сама выбрала.
— Спасибо, — просто сказала девушка.
— Было бы неплохо, если бы ты научилась улыбаться при этом, — заметила Эвелин. — А теперь пойдем, а то опоздаем на ленч.
Они вошли в маленький, уютный ресторанчик, отделанный бархатом и красным деревом, со старинным серебром на столах и белыми льняными скатертями. Затем началось изучение меню, словно это катехизис. Катарина молча слушала, пока Эвелин объясняла ей, что значит наименование каждого блюда, описывая и сам процесс приготовления. Затем она выбрала за себя и за нее, Кейт, а услужливый официант записал все в блокнотик. Эвелин откинулась на спинку кресла и закурила сигарету «Балкан собрейн», что она делала довольно редко, особенно днем, — значит, она все еще была взволнована.
— Ты объявила нам психологическую войну с того момента как приехала, Кейт. Честно говоря, я уже на пределе.
— Не понимаю, о чем вы?
— Думаю, что понимаешь. С момента твоего появления здесь над нашим домом словно нависло темное облако.
— Я не просила, чтобы меня привозили сюда, — еле слышно проговорила девушка. — Они не имели никакого права писать вам.
— Но письмо пришло. И вот ты здесь.
— Не по своей воле. И это вовсе не сделало меня счастливее.
— О, ты ясно дала нам понять, что ни о каком счастье не может быть и речи, несмотря на все усилия с нашей стороны. Мы ведь так стараемся, но тебе все равно. Сегодня ты испортила мне прекрасное утро.
— Простите.
— Я могу еще как-то понять твою грубость по отношению ко мне. Но при чем здесь, скажи, отец?
Катарина отвернулась:
— Я ему не сказала ни одного грубого слова.
— Вот это я и имею в виду, — резко заметила Эвелин. — Ты даже
— Он не хотел, чтобы я приезжала сюда. Он беспокоится только о том, что напишут газеты, если, не дай Бог, они узнают о моем существовании.
— Плохо с твоей стороны так говорить о нем.
— Но это правда.
— Если учесть твое прошлое, то мы могли бы рассчитывать хотя бы на уважение.
— Вы хотите сказать, что если я бедна, то должна прыгать от радости, видя, какие деньги вы тратите на меня?
Эвелин с силой затушила наполовину выкуренную сигарету:
— Хорошо, что ты хотя бы заметила, что это все чего-то стоит.
Катарина тяжело вздохнула, из последних сил пытаясь сдержать свое раздражение:
— Прежде всего, мне очень трудно понять, зачем тратить на меня большие суммы. В моей семье таких денег никогда не было, и поверьте, принять все это совсем непросто. Это расстраивает меня больше,
