Это был почти дворец, с бесчисленными окнами, украшенными великолепной лепниной на первых трех этажах. Четвертый этаж, достроенный специально для слуг, имел более простой, но все же благородный облик. Все было обвито плющом, оттенявшим своей зеленью серый камень.
— Какой прекрасный дом, — заметила Эвелин Сандз.
— Правда? — отозвался Дэвид, пытаясь уловить выражение лица девушки. — Но его следует продать.
Она посмотрела с удивлением.
— Вы действительно хотите продать его?
— У меня нет выбора. — С этими словами он поднес бокал к губам. — Война все так изменила. Трудно даже вообразить, какие средства нужны, чтобы содержать поместье, подобное Грейт Ло. Их у меня просто нет.
Сандз продолжала смотреть на Дэвида, и на лбу у нее появилась легкая морщинка.
— А разве вы не можете что-нибудь сделать?
— Все уже заложено и перезаложено. Мой отец пытался что-то сделать. Вы знаете, наверное, что он умер, пока я был в Италии.
— Да. Знаю.
— Об этом я жалею больше всего на свете. А главное, о том, что не смог сказать старику последнее прости. — Челюсти его как бы сжались сами собой.
Такое обычно сражало наповал других женщин, но Сандз казалась совершенно равнодушной:
— Что же, он так ничего и не оставил после себя? Извините за откровенность, но это просто позор — покидать такое красивое место.
— Да, красивое. Но мне от отца не досталось ничего, кроме долгов.
— Ваш дом таит в себе что-то ужасное, — как само собой разумеющееся заметила Сандз. Она разглядывала трубы, которые, казалось, с угрозой вырастали из темной крыши. — И этот красный викторианский кирпич.
Дэвид только улыбнулся.
— Грейт Ло начали строить еще в 1650 году. Верхний этаж завершили только в восемнадцатом столетии. Здесь, по крайней мере, восемнадцать спален. Прекрасный отель.
—
— А для чего еще пригодится эта груда камней? Бровь ее слегка приподнялась в ответ.
— Отель, — как эхо повторила Сандз.
Затем она повернулась и пошла вдоль террасы, задумчиво ведя рукой по каменной балюстраде. Дэвид шел следом, улыбаясь самому себе. Кровь его загорелась, он почувствовал такое же воодушевление, какое бывало у него на охоте и на войне, когда начиналась игра со смертью.
Они дошли до цветника, и Сандз остановилась на верхней ступеньке лестницы, глядя в сад. Дэвид склонился к девушке через балюстраду.
— Конечно, земли здесь хватает. Она кончается вон у того леса справа. Прекрасное пастбище, и больше ничего.
— Ну, еще и прекрасный обзор. Можно избежать незваных посетителей, видя их приближение на расстоянии.
— О, я мастер по обзорам. Но все, что я вижу пока что в жизни, — это долги.
Она издала вдруг какой-то странный звук, напоминающий мычание, и присела. Дэвид продолжал смотреть на Сандз. Лиф ее платья чуть отошел, и он поймал себя на том, что рассматривает ее мягкие, белые как слоновая кость груди, слегка поддерживаемые шелковым бельем. Мягкие, девственные бугорки. Не такие как у Кандиды. И тут он вспомнил свои ощущения, когда касался тяжелых, теплых и пышных грудей Кандиды. В горле перехватило от этих неожиданных воспоминаний.
Сандз стояла уже на одном колене, как-то по-детски сосредоточенно собирая маленькие цветочки, что росли меж серых камней. Ее тело уже не казалось девичьим, а груди выглядели твердыми и высокими, и когда она двигалась, то Дэвид мог различить розовые соски в шелковых складках.
Неожиданно она посмотрела вверх и перехватила его взгляд.
— О, простите, — и тут же поправила платье. — Небольшое развлечение, да?
Затем она как ни в чем не бывало встала с маленьким букетом в руке. Дэвид был окончательно заинтригован. Что за странное создание! Странное и колдовское. И вдруг он захотел обнять девушку, прижаться к этим твердым тонким губкам.
— Все временно, конечно, — сказал он неожиданно.
— Что именно?
— Правительство лейбористов. Сомневаюсь, что они продержатся четыре года: они приведут страну к полному упадку. На следующих выборах консерваторы победят, и с триумфом. Эттли с его командой выбросят, и Уинстон вновь станет премьер-министром.
— В 1949 году Уинстону исполнится 75 лет, — заметила она глубокомысленно, — но, может быть, вы и правы.
— Конечно, прав, — ответил он с уверенностью.
— Вас интересует политика?
— Очень, — сказал он. И вздохнув, добавил: — Я подумываю о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру в парламент в 1949 году.
Она даже не шевельнулась, но выражение лица изменилось, будто девушка смотрела теперь на Дэвида по-новому, впервые отнесясь к нему серьезно.
— Это правда? — несколько манерно спросила Сандз.
— Да. Я действительно хочу стать членом парламента. Но больше всего я хочу стать членом правительства.
— Понимаю.
— У меня немало преимуществ. Я из этих мест. Герой войны и все прочее, — с этими словам он коснулся орденской планки на груди. — А зачем же еще это нужно. Впрочем, у меня есть и слабые стороны.
— Какие же, например?
— Безденежье, отсутствие всякого политического опыта, никаких связей, — ответил он, прямо глядя в ее холодные серые глаза. Затем спокойно добавил: — А также у меня нет жены.
Наступило довольно продолжительное молчание. На террасе был слышен гул голосов, доносившихся из дома.
Сандз по-прежнему продолжала смотреть на него, не говоря ни слова и сжав плотно губы. «Ее серые глаза так и светятся умом и пониманием», — вдруг пришло на ум Дэвиду. Он почувствовал, что она обдумывает и как бы взвешивает его слова.
Не слишком ли далеко он зашел, да еще так быстро? Возвращаясь к последним минутам разговора, он осознал вдруг, что не имел даже времени для размышлений. Она будто загипнотизировала Дэвида взглядом своих серых глаз, и незаметно для себя он раскрыл перед ней всю душу. Наверное, это была ошибка. Причем ужасная.
И теперь настала его очередь покраснеть.
— Знаете, — начал Дэвид и почувствовал вдруг себя школьником, каким он был лет десять назад, — пожалуй, это все прозвучало уж слишком странно? Вы могли подумать, что я делаю вам предложение.
— А разве нет? — спросила она совершенно спокойно.
От неожиданности ему показалось, что он ослышался.
— Что?
— Я сказала, что вы делаете мне предложение. Разве я не права?
Сердце его учащенно забилось. О Господи! Конечно, он хотел такой развязки, но не так быстро! Кто же тогда охотник, а кто добыча? Дэвид вспомнил Кандиду, ее мягкость, уступчивость. Да, эта женщина даже отдаленно ничем не напоминала Кандиду. В горле у него пересохло.
— Мило, — сказал Дэвид серьезно и игриво одновременно. — Но мы едва знаем друг друга.
— Это легко поправить. — И она впервые улыбнулась Дэвиду. Эта улыбка преобразила Сандз: она вдруг стала красавицей. Голова его закружилась. Эвелин взяла Дэвида под руку, и ее пальцы крепко
