Две странные фигуры с большими черновато блестящими головами, горбатые от кислородных приборов на спине, тяжелой походкой вошли в накренившееся здание главного корпуса.
Они прошли по черному, обгоревшему коридору — угли хрустели под ногами — и вошли в 17-ю лабораторию. Вернее — туда, где совсем недавно была лаборатория. До сих пор Николай как-то глушил в себе ощущение случившегося несчастья — потом, на досуге, можно будет размышлять и жалеть, сейчас надо действовать. И вот гнетущая атмосфера катастрофы навалилась на него.
Знакомый длинный, высокий зал стал темнее и ниже. Внешняя стена — точнее оставшийся от нее двухэтажный стальной каркас — осела и выгнулась наружу. Железобетонные колонны подкосились и согнулись под выпятившимся потолком, с которого на тонких железных прутьях свисали рваные клочья лопнувшего бетона. Ближе к центру зала, к пульту мезонатора, бетон сиял мутно-зелеными стекловидными подтеками, сквозь которые проступали темные жилы каркасов. Под ногами хрустели пересыпанные серой пылью осколки.
В окнах не оставалось ни одного стекла, даже рамы вылетели. И в лабораторию беспрепятственно проникал яркий дневной свет, но в то же время она казалась сумрачнее, чем прежде. Самойлов, осмотревшись, понял, в чем дело: внутренняя стена, выложенная раньше ослепительно белыми кафельными плитками, была теперь желто-коричневой, к середине зала почти черной: ее обожгло, опалило громадной вспышкой тепла и света.
Темно-серая сорокаметровая громада мезонатора, улегшаяся вдоль искореженной стены, обгорелые остатки столов, вывороченные внутренности железобетона, потемневшая ребристая труба ускорителя, уходящая в сгущающуюся серо-коричневую муть…
Якину лаборатория казалась чужой и незнакомой: будто он не только не работал, но и никогда раньше не был здесь. В наушниках слышались шипение и треск. «Наверно, помехи, — подумал он. — Воздух сильно ионизирован радиацией».
— Яша! — позвал его приглушенный треском голос Самойлова.
— Да? — У Якина было такое ощущение, будто он говорит по телефону.
— Давай сейчас осмотрим бегло всю лабораторию, наметим самые главные участки. А в следующий заход придем с приборами… Ты иди по левой стороне, я по правой. Пошли…
Взгляд, ограниченный перископическими очками, захватывал небольшой кусок пространства. Приходилось поворачивать все туловище, стесненное тяжелым скафандром. Они медленно продвигались к центру зала. Самойлов не напрасно решил на первый раз не задерживаться в лаборатории — его, как и Якина, непрестанно зудила мысль: а выдержат ли скафандры обстрел смертельными дозами радиации? Устоит ли неощутимо тонкая пленка нейтрида перед гамма-излучениями, пробивающими бетонные и свинцовые стены? Пока индикаторы радиации ничего не показывают, но… кто знает? Может быть, в недоступные для контроля складки скафандра уже просочились неощутимые губительные частицы, может быть, уже впитываются в тело…
Они подошли к центру лаборатории, к пульту мезонатора. Собственно, пульта уже не было: стоял полукруглый железный каркас с зияющими дырами выгоревших приборов, с оплавившимися обрывками медных проводов. Николай заметил, что все — и горелое железо, и медь, и бетон, и угли — было покрыто зеленовато-пепельным налетом. «Что это такое?» Он поднял голову, поискал Якова. Тот ушел немного вперед и стоял между стеной и остатком железной лесенки, которая поднималась к бетонному мосту у вспомогательной камеры. Верхних ступеней и перил не было, торчали только стальные оплавленные прутья, заломленные назад.
Приземистая черная фигура Якина неторопливо поворачивалась из стороны в сторону, чтобы лучше рассматривать. Внезапно он замер, подняв руку:
— Николай, смотри!
Самойлов повернулся в ту сторону, куда показывала рука Якина, и вздрогнул. Против лесенки, на обожженной темно-коричневой кафельной стене, ясно белел силуэт человека.
Николай, спотыкаясь о что-то, сделал к нему несколько шагов.
Силуэт был большой, во всю двухэтажную высоту стены, без ног — они, должно быть, не уместились на стене, — и слегка размытый полутенями. «Так вот оно что!.. Вот они как!» Это была как бы тень наоборот. Тепловая и световая вспышка затемнила кафель, а заслоненная телом человека часть стены осталась белой. Была различима занесенная к голове рука — видно, человек последним движением хотел прикрыть лицо…
— Вот что от них осталось — негатив… — Голос Якина в наушниках звучал хрипло: — Кто это, по- твоему: Голуб или Сердюк?
— Не знаю. Не разберешь… Нужно потом сфотографировать.
Они вышли через двадцать минут. Разделись, проверили себя и внутренности скафандров щупами индикаторов радиации. Скафандры выдержали: ни излучения, ни радиоактивный воздух лаборатории не проникли в них. Посидели, покурили. После мрачного хаоса лаборатории, комнатка административного корпуса казалась, несмотря на выбитые стекла, очень чистой и уютной.
Николай задумался; перед его глазами стоял белый силуэт на темно-коричневой стене. Что же произошло? Взрыв в мезонаторе? Открыли ли они вчера вечером свой мезоний и погибли вместе с открытием? И что это за мезоний? Голуб, Иван Гаврилович… Самойлов попытался представить себе лицо Голуба — и не смог. Вспоминал, что была лысина с коротким венчиком седых волос; мягкий короткий нос, пересеченный черной дужкой очков; мясистое, грубоватое лицо, взгляд исподлобья. Но подвижный, живой образ ускользал. Это было неприятно: столько видели друг друга, столько поработали вместе!.. «А не потому ли ты не можешь вспомнить его, Николай, что почти все время был занят собой и только собой? — возникла злая мысль. — Своими переживаниями, своими идеями, своей работой — и ничем другим… Поэтому и не понял, о чем говорил тогда Голуб».
Сердюк вспоминался яснее: лицо с хитроватым выражением, смуглое во все месяцы года, с длинным, острым носом, черными глазами…
— Слушай, Яша, расскажи, что ты вчера видел?
Яков коротко рассказал, как, оставшись вчера в своей лаборатории, он из окна смотрел на корпус напротив, видел двигавшихся по 17-й Ивана Гавриловича и Сердюка, больше не было никого; наблюдал, как они поднялись на мостик мезонатора; видел вспышку… О том, что вчера его осенила идея нейтрид- конденсаторов, он промолчал.
Отдохнули. Снова стали собираться на место катастрофы. На этот раз взяли с собой фотоаппарат, счетчики радиации, геологические молотки, чтобы отбивать образцы для анализа.
Теперь они ориентировались лучше. Самойлов, подбирая по пути кусочки металла и бетона, снова добрался до пульта. Здесь он начал водить трубкой щупа вдоль оплавившихся бетонных стен камеры мезонатора. Радиация резко усиливалась, когда щуп поднимался вверх, к вспомогательной камере, к тому месту, где был мостик.
Яков быстро, чтобы не испортить пленку излучениями, фотографировал мезонатор, стену и ближайшие участки лаборатории. От интенсивных движений стало жарко. Скафандр не отводил тепло наружу; скоро в нем стало душно, запахло потом и разогретой резиной, как в противогазе.
Николай взобрался на лесенку, поставил на верхние ступени, где лесенка обрывалась, свои приборы и гимнастическим движением вскарабкался наверх. Белый силуэт на стене находился теперь прямо за его спиной. Здесь все было расплавлено и сожжено вспышкой. Железобетонная стена вспомогательной камеры была разворочена и выжжена, в поде камеры зияла полуметровая воронка с блестящими оплавившимися краями. Из стены торчали серые прожилки алюминиевых труб. Бетон кипел, плавился и застыл мутно зеленой пузырящейся массой.
«Горело все: металл, стекло, камень и… люди. От них осталась только белая тень». Ноги с ощутимым хрустом давили застывшие брызги бетона. Николай вспомнил о радиации, посмотрел на счетчик — ого! Стрелка вышла за шкалу и билась о столбик ограничителя. Он уменьшил делителем ток-стрелка двинулась влево, стала против цифры «5». Пятьсот рентген! Самойлову стало не по себе: возникло малодушное чувство, будто его голым опустили в бассейн уранового реактора. Мелкие мурашки пошли по коже, будто впитывались незримые частицы…
— Яша, полезай сюда! Нужно сфотографировать.
— Сейчас… — Якин с помощью Самойлова взобрался на бетонную площадку, осмотрелся. — Боюсь,
