наклонилась, и ноги скользили по мокрым доскам. Перед нами был остров Колдун — черная большая скала с крутыми, обрывистыми берегами. Только там, где выкинуло на берег бот, камин отступили, открыв маленькую бухту с пологим песчаным берегом. Впрочем, и на берегу, на приглаженном водою желтом песке, лежали черные, обточенные морем камни. Прислонившись к одному из таких камней, сидел Фома Тимофеевич. Глаза его были закрыты, лицо бледное-бледное, сбоку седые волосы слиплись от крови, и кровь тоненькой струйкой текла по щеке. Фома обогнал нас. Пока мы выбирались по наклонному трапу, он уже сошел с бота и стоял возле Фомы Тимофеевича. Мы попрыгали на берег и собрались вокруг нашего капитана.
— Его о борт ударило, — хриплым голосом сказал Фома, — оглушило, он с палубы покатился — и головой о скалу. — Фома шмыгнул носом и вопросительно посмотрел на Глафиру: как думаешь, будет жив старик?
Глафира сразу же начала действовать. Она решительно наклонилась и оторвала от подола своей юбки неширокую полосу.
— Помочи тряпку, — сказала она, — да поищи воду почище, только пресную, морская нехороша.
— Я чайник с бота принесу, — сказала Валя. — У нас чайник на боте с водой, может, он и не вылился.
Она быстро влезла на бот и через минуту радостная появилась снова.
— Есть вода в чайнике! — кричала она, осторожно сползая по палубе.
Фома потрогал Коновалова за плечо.
— Дед, — сказал он, — слышь, дед!
Коновалов молчал. Испуганными глазами Фома посмотрел на Глафиру.
— Ничего, ничего, — сказала Глафира. — Рана-то не особенно глубокая. Я в больнице насмотрелась, знаю.
Она намочила тряпку и осторожно стала перевязывать голову Фоме Тимофеевичу. Капитан пошевелился и пробормотал что-то.
— Ты чего, дед, а? — спросил Фома.
— Я ничего, — сказал Коновалов. — Колдун это.
Мы все слушали молча, боясь проронить хоть слово.
— Что, что, дед? — спрашивал Фома.
Капитан открыл глаза. Они были замутнены. Плохо было старику, но он упорно продолжал говорить, очевидно с трудом собирая мысли, но твердо зная, что обязательно должен сказать нам все, потому что мало ли как может повернуться. Может, ему, старику, и конец пришел, а другим спасаться надо. Пока может еще говорить капитан, должен он все, что надо, сообщить и посоветовать.
— Колдун это, говорю, — повторил Коновалов, — остров Колдун, восточней Кильдинской банки, восемьдесят миль до материка. Ты запоминай, Фома. Прямо на зюйд. Ты запоминай, Фома.
— Говори, говори, дед, — сказал Фома, — я запоминаю.
Коновалов долго молчал, видно собираясь с силами. Большого труда стоило ему каждое слово.
— Продукты учтите, — тихо и очень отчетливо говорил он. — Перепишите всё, разделите на десять дён. Пйки давайте. Ты лучше записывай, Фома, а то забудешь.
— Ничего, ничего, — успокаивал его Фома, — ты говори, я запоминаю.
— За десять дён найдут нас, — медленно говорил старик. — Это наверное. Воду всю на учет возьмите. Снег кидало, вода в промоинах должна быть. Сберегите, чтобы не высохла. Водорослей сухих наберите, снесите куда-нибудь, чтоб подсыхали, спички все соберите.
— Воду учесть, — повторял Фома, — сберечь, водорослей набрать, насушить, спички собрать…
— Правильно, — кивнул готовой Фома Тимофеевич. — Теперь вот что… Мы тут одни, Фома?
У старика путались мысли. Ему, видно, казалось, что, кроме него и Фомы, кругом нет никого, а Фома понял его иначе.
— А кто же тут? — спросил он. — Тут место необитаемое.
Тогда Фома Тимофеевич заговорил тихо, почти шепотом, но мы так напряженно вслушивались, что хоть и с трудом, а различали каждое слово:
— Жгутов будет в начальство лезть, — говорил капитан, — не пускайте, нет ему доверия. Глафира начальство. Пусть Жгутову не подчиняется. Ты ей так и скажи. Понял, Фома?
И тогда выступил вперед Жгутов. Я раньше не замечал его. Он держался в стороне, особняком, стараясь не привлекать к себе внимания, да и мы думали только о капитане, слушали только капитана. Сейчас Жгутов подошел к Фоме Тимофеевичу и наклонился над ним.
— Напрасно меня обижаете, Фома Тимофеевич, — сказал он. — Вина моя есть, я не говорю, но только пусть даже я виноват, я же моряк, Фома Тимофеевич. Я же выручить всех могу. Не ребята же выручат, не Глафира же.
Капитан молчал. Он, видно, с трудом понимал, откуда вдруг появился Жгутов: они же, кажется, были вдвоем с Фомой.
— Это кто говорит? — спросил он наконец.
— Это я, Жгутов, механик ваш, Паша Жгутов.
Опять капитан долго молчал. Потом спросил:
— Фома, Глаша, вы куда ушли?
— Здесь мы, Фома Тимофеевич, — сказала Глафира, — это я говорю, вы меня слышите?
— Ты гони его, Глаша, — сказал капитан, — гони, слышишь? Пусть уходит. Его нам не надо. Поняла? Ты лучше со Степой посоветуйся. Степа хороший человек, не подведет. Моряк наш Степа.
Ой, какое несчастное, испуганное лицо было у Глафиры!
— Какой Степа, Фома Тимофеевич? — спросила она.
— Как — какой? — удивился Коновалов. — Новоселов Степа, матрос.
— Смыло его, — сквозь слезы сказала Глафира. — Утонул наш Степа, Фома Тимофеевич.
Капитан молчал и молчал очень долго, видно стараясь все сообразить, все вспомнить.
— Когда же это? — спросил он наконец растерянно. — Я и не помню.
И опять замолчал, стараясь собраться с мыслями.
— Ой, — простонала Глаша, — ну что же это такое!
А капитан опять заговорил медленно, тяжело, с трудом произнося слова:
— Как ветер, Глаша, стихает?
— Стихает, Фома Тимофеевич, — сказала Глафира.
— А волна как, пологая?
— Будто пологая стала.
— Ну, значит, шторму конец. Должны нас выручить, — уверенно сказал капитан. — Не могут на Колдун не зайти.
— Вы отдыхайте, Фома Тимофеевич, — ласково сказала Глаша. — Вы не думайте, непременно за нами зайдут, не тревожьтесь.
— Пить мне охота, — еле слышно прошептал капитан.
Глафира поднесла ему чайник и напоила прямо из носика. Фома Тимофеевич пил долго, жадно, потом открыл глаза, и мне показалось, что сознание у него прояснилось. Он обвел глазами нас всех и совсем другим голосом, ясным, спокойным, спросил:
— Рана глубокая?
— Нет, Фома Тимофеевич, не особенно, — сказала Глафира. — Кость цела.
— Заживет, — уверенно сказал капитан. — У моряков хорошо заживает.
И вдруг он улыбнулся. Весело, хорошо улыбнулся. И в ответ заулыбались мы все — и Фома, и Валя, и Глафира, и я. И даже Жгутов улыбнулся. Он был здесь, вместе с нами, Жгутов, но как будто его и не было. Мы на него не смотрели, не видели, он не интересовал нас. Это получилось само собой, и он это чувствовал. Он хотел показать, что вот он здесь, вместе с нами, мы радуемся, и он радуется. Товарищи, мол, и все. Но улыбка у него была неискренняя, заискивающая.
— Я отдохну немного, Глафира, — извиняющимся тоном сказал Фома Тимофеевич.
Ему было неловко, что вот, можно сказать, кораблекрушение, трудная минута, все надо организовать, наладить, продумать, а он, капитан, отдыхать собрался.
