— По-китайски? Но как? Мы же ни слова по-китайски не знаем.
— Я знаю немного. Меня Лу Чжень научил. Очень приятный парень. Когда он снова придет к нам обедать, я попрошу, чтобы он научил меня новым словам, а потом научу и тебя.
— Китайский ведь намного труднее французского, да?
Их голоса зазвучали по-другому: теперь они расслабились — уже не было прежнего напряжения. Девочки заговорили об учительнице французского, которая будет преподавать язык в новом учебном году, о пьесе, которую поставили в шестом классе, о каких-то свитерах, которые Барбара собиралась купить, потому что все девчонки их купили. Прошло еще несколько минут, и они встали с пола и заговорили о еде.
— Миссис Тиркелл все время что-то придумывает, она — замечательная женщина, — сказала Пенни. — Папа говорит, что она словно солнце на просторах Британской империи, которое никогда не заходит.[30] По-моему, это значит, что она все время на ногах и всякий раз оказывается в нужном месте. Примерно так.
— Ты такая счастливая, — сказала Барбара. — Знаешь, это все равно что быть богатой, да? Или родиться принцессой, или еще кем-нибудь?
Разговаривая, они вышли из спальни, прошли по коридору и спустились по лестнице. Наконец их голоса замерли в отдалении. Сабрина еле слышно рассмеялась.
— Ты ничего не говорил мне про миссис Тиркелл, «незаходящее солнце».
— Да я и сам забыл. Как здорово, что Пенни все поняла! Надеюсь, она понимает и то, сколь многим тебе обязана.
— Она понимает, что ей пришли на помощь, когда она в ней нуждалась. И не боится это признать. Я так ею горжусь.
— Я тоже. Но еще больше горжусь ее мамой. — Они продолжали тихо сидеть, разглядывая внизу двор перед домом. Там царило знойное марево. Кто-то из соседей с поникшим видом выгуливал на длинном поводке такого же вялого далматинского дога. Другой сосед постоял во дворике, посмотрел на газонокосилку, потом перевел взгляд на небо, пожал плечам и убрал машинку.
— Все-таки дома чувствуешь себя лучше, — сказал Гарт. — Удивительно, как часто я стал это говорить. Да, кстати… Скоро мы с Клаудией съездим на денек в Вашингтон.
— Да, она мне звонила. Мы с ней хорошо поговорили. Знаешь, что странно? Она стала спрашивать, как бы я стала с ними разговаривать.
— С Леглиндом?
— И с его подручным. Мне что-то не верится, что она сомневается в своих силах.
— А что она сказала?
— Сказала, что ищет какой-нибудь повод заставить их публично отказаться от своих слов, что у нее есть кое-какие идеи на этот счет, но сначала она хотела бы послушать, что я об этом думаю.
— А она не сказала, почему?
Сабрина слегка покачала головой.
— Похоже, Ллойд Страусс рассказал ей, что я имела некоторое отношение к прошлогоднему скандалу. Помнишь, некоторые преподаватели обещали своим студенткам повышенные оценки в случае их благосклонности.
— Не некоторое, а самое прямое, любовь моя. То, что его удалось уладить, — целиком твоя заслуга. Конечно, Клаудия могла об этом услышать. К тому же ты ей нравишься, она сама мне говорила, что дорожит твоей дружбой. Ну, и что же ты ей посоветовала?
— Мы с ней обсудили несколько разных вариантов и, в конце концов, остановились на одном, который, как нам кажется, может пройти, хотя нам он не особенно понравился. Правда, пока вы там будете, все еще, разумеется, может измениться.
— А о чем конкретно идет речь?
— Ну, все очень просто, если только можно употребить слово «просто» применительно к шантажу. Мне показалось, она могла бы начать разговор с того, что вы усиленно делаете имя будущему институту, стремитесь к известности. Еще — о людях, жертвующих ему деньги, о церемонии открытия, на которую приглашены самые разные ораторы, включая и политических деятелей; о том, что вы хотели бы и Леглинда видеть среди них. Но, если сначала он публично добивается расследования финансового положения института, а потом создатели института будут публично превозносить Леглинда за оказываемую поддержку, то со стороны все будет выглядеть как подкуп, хотя ни для кого не секрет, какой интерес у Леглинда вызывает наука… словом, основная идея, я думаю, тебе ясна.
— Да. Если иметь в виду шантаж, то она действительно неплоха.
— Тебе все это не нравится.
— Не больше, чем тебе самой. Жаль, что приходится добиваться своего таким образом. И дело даже не в том, что есть люди, которые занимаются этим всю жизнь. Хотя, может быть, и не столь откровенно… впрочем, я, возможно, их недооцениваю… подыскивая для этого более благовидное название, чем шантаж, подкуп или еще что-нибудь в том же духе.
— Но больше всего тебе не нравится то, что, возможно, такая тактика сработает.
— Да, это больше всего меня и отталкивает. Несмотря на то, что в конгресс избирается много порядочных людей, у всех на виду, как правило, те, кто нечист на руку. Знаю, дело не только в конгрессе, это повсеместное явление, и мои друзья, которые занимаются общественными науками, считают, что наивно ожидать чего-то иного, но все равно такое положение меня угнетает. А что, Клаудия полагает, что это хорошая мысль?
— Она считает, что это более здравый подход, нежели воздействовать на Леглинда общими рассуждениями о его лучших побуждениях.
— Тем более что их у него попросту нет. Она права. Ну что ж, мы с ним встречаемся через неделю, вот и посмотрим.
— Вы решили между собой, кто о чем будет говорить?
— Говорить будет большей частью она. Жду не дождусь, что она скажет. Никогда не слышал, чтобы она повышала голос, не говоря уже о том, чтобы поучать конгрессмена.
Однако, как впоследствии оказалось, Клаудия и не думала повышать голос. Оказавшись в офисе Оливера Леглинда, она напротив, говорила так тихо, что конгрессмену приходилось напрягать слух.
— Мы признательны за то, что вы так быстро откликнулись на нашу просьбу о встрече, — сказала она, с удовольствием отметив про себя, как Леглинд со Струдом быстро переглянулись, удивленные тихим голосом женщины ростом в шесть футов, с гладко зачесанными назад седыми волосами и слишком большими для нее очками. — Нам, конечно, было приятно услышать от мистера Струда, что мы ни в чем не виновны, хотя, с другой стороны, эта новость привела нас в определенное замешательство.
Конгрессмен нахмурился. Это был крохотный человечек, сложенный на редкость непропорционально: при малом росте у него были слишком длинные руки и слишком короткие ноги. Прищурившись, он внимательно разглядывал посетителей из-под мохнатых бровей. Густые волосы были так аккуратно расчесаны и уложены, что ясно было: он немало ими гордится. Гарт знал, что Леглинд способен одурачить слушателей, доведя их до исступления мрачными рассказами о пустой трате государственных средств, о том, что это угрожает чуть ли не самим основам американского образа жизни. Но сейчас перед ним не было толпы внимавших ему людей. Конгрессмен стоял, слегка раскачиваясь на каблуках, и вид у него был озадаченный и нетерпеливый.
— Мне казалось, это решение вас обрадует. Мне рассказывали, что вы недовольны нашими действиями, советовали профессору Андерсену не выступать с показаниями на слушаниях…
— Никто мне ничего подобного не говорил, — ответил Гарт. — Я был готов дать показания, мы с мистером Струдом обсуждали этот вопрос.
— Верно. Я наслышан о вашем разговоре, профессор. Похоже, вы считаете меня не слишком любознательным человеком. «Если бы его хоть сколько-нибудь волновала наука», — так вы изволили выразиться. Кроме того, вы упомянули о каких-то кознях, которые мы будто бы строим.
— Да, упомянул. Приношу свои извинения. Сожалею, что, не подумав, допустил подобные высказывания. Мне стыдно за них.
Леглинд молчал. Это молчание забавляло Гарта. Так бывало всякий раз, когда он ловил себя на
