Паутина

проносились поезда. Поезда, мелькнула мысль; я что, тоже ехала на поезде? Куда я ехала? Ей почудился быстрый стук колес, затем ничего не значащий рев, пока она, напрягая мышцы, лежала, а сверху слышался этот звук, лежала, стиснув руки и боясь шелохнуться. Она была одна среди этой пустоты — туман, облако, небо, бескрайнее пространство, бесконечность, — и не было ничего, на что она могла посмотреть, до чего могла дотронуться, что могла схватить. Она попробовала думать о том, что было ей знакомо, — о доме, комнате, стуле, кровати, — но их не было. Она попыталась мысленно представить какой-нибудь город, район, улицу, но вместо этого ей явилась одна лишь пустота: ни пейзажа, ни шоссе, ни указательных столбов. Только пустота, от которой ей становилось душно и охватывал жуткий страх.

Сабрина. Сабрина… а дальше? Он ведь говорил, какая у меня фамилия? Он же говорил мне, не так ли? Господи, я не могу… Она задрожала. Имя Сабрина ни о чем ей не говорило, а свою фамилию она вспомнить не могла.

— Какая у меня фамилия? — не открывая глаз, спросила она.

— Лакост, — ответил Макс.

Сабрина Лакост. А его… его… зовут Макс. Макс — так он сам сказал. Макс Лакост. Ее продолжала бить нервная дрожь. Это имя тоже ни о чем ей не говорило. У нее было такое чувство, будто ее без единого звука со всех сторон обступает зловещая пелена забвения, а она совсем одна, ни с кем и ни с чем не связанная. Она представила, как протягивает руку в надежде, что кто-то схватит ее, но никого не было. «О, помогите мне», — жалобно застонала она, не открывая глаз. На них навернулись слезы, отчего веки саднило. «Помогите обрести опору в жизни».

— Сабрина. — Голос Макса раздался в гробовой тишине, царившей в комнате, и она открыла глаза. Высокий, широкоплечий, с мохнатыми рыжими бровями и жесткими, вьющимися рыжими волосами, он возвышался над ней. У него были серые глаза слегка навыкате, твердая, чувственная линия рта и крупные, изящной формы руки. Он держался с достоинством, в его движениях чувствовалась кипучая энергия, от нее в окружавшем воздухе, похоже, рождались вихри, отчего все в комнате переворачивалось вверх тормашками. Мой муж. При этой мысли ее снова окутала пелена, и Стефани повторила эти слова, пытаясь привыкнуть к мысли, что так и должно быть.

— Скоро мы поедем домой. — В его голосе звучали спокойные нотки; он, похоже, контролировал все, что происходило вокруг. Стефани уставилась на него, чувствуя исходящую от него силу. — Я собираюсь купить дом в Кавайоне.

Эта мысль пришла ему в голову всего несколько минут назад. Он знал этот район, более уединенного места трудно было и желать, к тому же Робер является директором местной католической школы и, наверное, мог бы подыскать им дом. — Тебе в тех местах очень понравится, там очень красиво и тихо.

— Кавайон?

— Это место, где мы будем жить.

— Ты мне тоже говорил об этом?

— Нет. С какой стати говорить об этом в присутствии врача? Посторонним ни к чему знать, куда мы собираемся поехать. Город и наш дом очень тебе понравятся. Ты будешь там очень счастлива.

— Я не хочу туда ехать.

— В самом деле? А куда тебе хотелось бы поехать?

Воцарилось долгое молчание. На глазах у нее снова выступили слезы и беззвучно заструились по щекам, капая на подушку и исчезая в той пустоте, где она пребывала в томительной неизвестности совсем одна.

— Не знаю.

— Конечно, не знаешь. В сущности, куда еще ты могла бы поехать, кроме как домой, вместе с мужем, туда, где твое место? Послушай, Сабрина. Я люблю тебя. А ты любишь меня. Ты моя, и ты останешься со мной и будешь во всем меня слушаться. Только так я смогу обеспечить твою безопасность и счастье. Ты это понимаешь?

Его голос прорвался сквозь пелену густого тумана, вихрями носившегося вокруг нее. Безопасность. Макс сделает так, что я буду в безопасности.

«В безопасности от чего?» — мелькнула мысль. Но тут же исчезла, и она больше не думала ни о чем, кроме как о том, что уже не одна. Теперь, если она протянет руку, кто-то будет рядом. Рядом будет Макс. Макс любит ее. И Макс позаботится о том, чтобы она была в безопасности.

Глава 5

Два месяца Стефани провела в больнице. Она разговаривала только с врачами, медсестрами и другими больными, которых встречала в солярии, но большую часть времени проводила у себя в палате на верхнем этаже. Макс добился, чтобы ее туда перевели после первой недели лечения. В палате кроме ее кровати стояли кресло ярких тонов, шезлонг и низкий столик, заваленный книгами и журналами. После каждой из трех пластических операций на лице Стефани проводила здесь целые дни напролет — свернувшись калачиком в кресле и читая, либо отдыхая в шезлонге. Она часами смотрела на голубую гладь Средиземного моря, сливавшуюся вдали с синевой неба, на моторные лодки, снующие по гавани, на гигантских морских чаек, паривших над ними. Описывая широкие круги, птицы хлопали крыльями так, что заглушали даже скрип мачт на судах и шумные возгласы рыбаков. Затем они улетали в открытое море и исчезали в туманной дымке.

После того как Макс наконец дал согласие, теперь ее дважды в неделю навещал психотерапевт. Макс не присутствовал ни на одной из их бесед, несмотря на то, что Стефани просила его об этом. Он же все время ссылался на свою занятость. Похоже, так оно и было: он стал меньше времени проводить в больнице, как только она перебралась в новую палату; сначала исчезал на час-другой, потом — на день, а однажды не появлялся целую неделю.

Он откладывал отъезд, думая, что она умрет, если его не будет рядом и он не станет о ней заботиться. Он еще раньше пришел к выводу, что жизнь теплится в ней только благодаря его присутствию: он спас ее, когда на судне произошел взрыв, а теперь снова спасает ее — час за часом, день за днем, — только потому, что хочет, чтобы она жила. В первый раз, отправившись на причал, на склад «Лакост и сын», он все время боролся сам с собой, противясь искушению кинуться назад. Но он сказал себе, что поддался минутной слабости, впал в детство, а поскольку он терпеть не мог всего, что было проявлением слабости или вызывало в памяти страхи, пережитые в детстве, то заставил себя не думать об этом и провел там весь день, а на следующее утро уехал снова и даже не обернулся, чтобы попрощаться с ней.

В сущности, ему нужно было уехать, у него не было выбора. Ему нужно было выяснить, что сталось с теми людьми, которые находились на борту яхты, и что именно обнаружила полиция. Он говорил врачам, что произошел несчастный случай и моторная лодка налетела на причал. Но эта вымышленная версия ему была нужна только для больницы. Роберу нужно было рассказать всю правду.

В тот день, когда Стефани пришла в себя и он впервые позволил себе подумать о чем-то другом, он обратился к Роберу с просьбой съездить вместо него в Монако. Теперь Робер вернулся, и они должны были встретиться в кафе на окраине города, где никто их не узнает. В газетах не было ничего, кроме пересказа обстоятельств взрыва на борту яхты «Лафит», зарегистрированной во Франции. Как говорилось в сообщении, судя по всему, в живых никого не осталось. Врач в больнице говорил то же самое. В живых никого не осталось. Откуда им это известно? В Монте-Карло никто не знал, сколько людей было на борту судна и кто именно были эти люди. «Лафит» была зарегистрирована как яхта «Лакост и сын» — принадлежащей Максу во Франции компании. Старший судовой команды при регистрации судна в конторе на причале написал либо фамилию Макса, либо свою собственную. Если он подписался фамилией Макса, а полиция извлекла из воды трупы всех погибших, кроме тела Макса, то почему об этом не писали в газетах? Одно с другим тут не сходилось, и пока Макс размышлял над этим, Робер готовился к поездке на три дня в Монте-Карло.

— Макс. — Пожав руку, Робер испытующе посмотрел на него. — По сравнению с последней встречей ты выглядишь гораздо лучше. А как чувствует себя дама, которую мы с тобой доставили в больницу?

— Она пока в больнице и пробудет там еще какое-то время. — Они заняли свободную кабинку,