— И что же занимает и поражает ваше воображение?
— Вы, — тихо ответил он.
У Стефани перехватило дыхание. Она отвела взгляд и стала смотреть на голубую, с зеленоватым отливом гладь реки, по которой, переливаясь на солнце, катились волны. Глаза Леона были того же цвета, что и вода — голубые, с зеленоватым отливом. Она мысленно представила себе и почувствовала, как эти глаза наблюдают за ней. Он дал ей возможность самой поддерживать разговор, и она попалась на эту удочку, Стефани показалось хотя и очень странным, но в то же время естественным то, что он понял: она не хочет вопросов о себе самой. Несколько раз он пытался завести разговор о ней. Но каждый раз она меняла тему, и он, больше не спрашивая ее, непринужденно продолжал говорить.
Сейчас же она ощутила разочарование. Если бы он настаивал на своем, подумалось ей, возможно, она и ответила бы на его вопросы. Впрочем, все это глупости, мелькнула у нее мысль. Я же ясно дала понять, что не стану на них отвечать, переменила тему, и он оставил меня в покое. И все же охватившее ее странное разочарование не проходило. Она как будто вновь почувствовала тепло его ладони, когда он тронул ее за плечо у водопада. А потом еще раз — когда он взял ее руку, лежавшую на столе. Она поняла, что ей самой хочется поговорить с ним.
Внутри у нее словно что-то оборвалось. Как можно думать об этом? Я же замужем за Максом. Я живу в одном доме с ним, он дал мне ту жизнь, которая у меня есть. Я обязана ему…
— …а также опера, — непринужденно продолжал тем временем Леон. — А еще театр, цирк, пиршество красок рынка, книжные лавки, магазины игрушек, антикварные магазины, велосипедные прогулки, путешествия автостопом, хорошие фильмы, хорошая еда и хорошие друзья. Хотя, конечно, не обязательно в такой последовательности. — Он заметил, что Стефани смотрит на него, слегка нахмурившись. — Вы же спросили меня, что может поразить мое воображение.
— Довольно много для того, кто в детстве был ленивым мальчишкой.
Он улыбнулся.
— Я постепенно наверстывал упущенное.
— А вы не закончили среднюю школу и не поступили в колледж?
— Нет, я все это терпеть не мог: классные комнаты, учителя, домашние задания. Теперь жалею, потому что о литературе, истории, науке мне хотелось бы иметь более упорядоченное представление, а не случайные знания. Теперь все приходится постигать самостоятельно. В молодости я этого не делал. Я терпеть не мог, когда другие пытались упорядочить мою жизнь. Я знал, что рисуя, создаю понятные мне миры и образы. Знал, хотя и был очень молод, что если верить в себя и в то, что делаешь, то станешь художником. Я по-прежнему в это верю, но тогда я зашел слишком далеко в своей заносчивости и решил, что единственное стоящее и важное дело — это живопись. Поэтому и нажил на свою голову неприятности в школе. Я делал все, что только можно, чтобы меня исключили. Отец же делал все мыслимое и немыслимое, чтобы меня оставили, даже грозил директору, что нашлет на него проклятие Божие — как будто отцу было под силу! — и периодически порол меня…
— Он вас порол?
— Ему казалось, это заставит меня понять, что жизнь — штука суровая, полная трудностей, огорчений и разочарований. И что единственная возможность разобраться в ней — быть прилежным, сосредоточенным, много работать и беспрекословно подчиняться всем, кто выше тебя. С первыми условиями я еще мог как-то согласиться применительно к искусству. Когда речь заходила о беспрекословном подчинении, то, как вы, наверное, догадываетесь, со мной не было никакого сладу.
Стефани рассмеялась.
— Да, я не могу представить, чтобы вы подчинили себя кому-то.
Он улыбнулся.
— Мне казалось, это потребует колоссальных затрат энергии, а результат будет мизерный. Я работал и экономил деньги, чтобы покупать краски. На это и уходила вся моя энергия.
— А где вы работали?
— С десяти лет я позировал другим художникам. Платили неплохо, к тому же мне нравилась их среда. Тем более что мне кое-что и перепадало — блокноты, холсты, тюбики с красками… Они познакомили меня с торговцами антиквариатом и владельцами картинных галерей. Когда меня выгнали из школы — а это, конечно, случилось, — я пустился странствовать, а когда вернулся, показал некоторые из написанных картин знакомым торговцам. Практически все они были раскуплены. Для меня это был очень удачный период в жизни.
— Либо сами картины были хорошими.
— Удача все равно нужна всегда. Судьба порой подстраивает нам такие ловушки, что всех талантов и жизненного опыта не хватит для того, чтобы избежать их. В минуту опасности мы частенько об этом забываем.
Речные потоки, играя солнечными бликами, быстро неслись почти рядом с их столиком. Ресторан опустел, официантка подала кофе с маленькими горьковато-сладкими шоколадками, а Леон и Стефани, облокотившись на стол и склонив друг к другу головы, все говорили и говорили, пока этот долгий летний день не погас.
Макс сидел в тускло освещенном углу кафе в Карпантра, пил яблочную водку и ругался про себя. Время шло. Все, кто работал на него, знали, что он никогда никого подолгу не ждет. Дернер — он бросил взгляд на часы — опаздывал уже на четыре минуты. Всего на четыре минуты, мелькнула у него мысль, а такое впечатление, что по меньшей мере на двадцать. Он приказал себе расслабиться, но так и не смог; ему это не удавалось с того дня, как он узнал о гибели секретарши. Поэтому он сидел сейчас здесь, дожидаясь Германа Дернера, которого перед этим послал выяснить, что известно полиции об этом происшествии.
Он предупредил Сабрину, что приедет домой поздно, но успеет к ужину. Накануне она совершила велосипедную прогулку — в Фонтен-де-Воклюз, так она ему сказала, — но сегодня решила заняться домом, и он мысленно представил, как она ходит из комнаты в комнату и делает наброски, как разговаривает с мадам Бессе, как жестикулирует, объясняя садовнику, какие новые растения хотела бы видеть на террасе. Ему смертельно хотелось выбраться из этой грязной кабинки с таинственным полумраком и сейчас же поехать к ней. Однако он приказал себе оставаться на месте и дожидаться болвана, который опаздывал. Ему непременно нужно было знать, что же произошло с его секретаршей. А тогда он решит, что делать дальше.
— Es tut mir leid.[25] — Проскользнув в кабинку, Дернер опустился на сидение напротив. Он был примерно одного роста с Максом, но слегка сутулился и начинал лысеть. Кроме того, он носил очки в квадратной оправе, рот у него был широкий, с полной, слегка оттопыренной нижней губой.
Макс еле кивнул — извинения ведь на всех языках одинаковы. Он сделал бармену знак принести им что-нибудь выпить.
— Ну?
Они заговорили по-немецки и замолчали, когда бармен поставил перед ними две кружки пива.
— В полиции считают, что это несчастный случай. Нет признаков того, что дело здесь нечисто.
Достав из внутреннего кармана пиджака конверт, Дернер передал его Максу.
— Они поехали на вечеринку в Тулон и поздно вечером должны были вернуться в Марсель. Они сказали друзьям, что поедут по автостраде А50, но почему-то поехали по Н8. Может, они и не подумали об этом — выпили-то немало. Похоже, они в конце концов поняли, что ошиблись, и чтобы сократить расстояние, решили вернуться на нужное им шоссе в районе Ле-Боссе. Но уже на выезде из этого города машина перестала их слушаться, несколько раз перевернулась, и их выбросило из салона. Скончались на месте, говорится в заключении по результатам вскрытия.
— И никаких свидетелей?
