Джеймс Маккими
Отмщение
Эрвин — отец никогда не называл его так, поскольку выбор имени мальчика принадлежал его покойной матери — медленно шел через поле со стороны старой каменоломни и подбирал с земли отпиленные деревянные чурки, которые ему предстояло затем сложить в располагавшемся рядом с домом старом сарае, где у них хранились инструменты.
Лето было в разгаре, однако в это раннее утро калифорнийский воздух был свеж и даже прохладен. Про себя Эрвин думал о том, что отцу следовало бы давно пригнать с центральной усадьбы небольшой грузовик и одним махом перевезти на нем все деревяшки, вместо того, чтобы заставлять его совершать эти бесконечные челночные ходки и делать все вручную. Однако отец до сих пор никак не мог собраться сделать это, хотя по-прежнему требовал от мальчика, чтобы тот регулярно — вот как в это воскресное утро — затапливал в комнате печь.
Так и тащился Эрвин — высокий, худощавый мальчик, одетый в поношенные и грязные синие джинсы и коричневый шерстяной свитер, — в направлении маленького каркасного домика, время от времени неловко поправляя одной рукой сползавшие на кончик носа очки в металлической оправе, стекла в которых даже запотели от его стараний.
Двигался он медленно, но упорно, стараясь не наступать на кустики крапивы — его светлая, почти прозрачная кожа была очень чувствительна к любым раздражениям. Кроме того, он краем глаза поглядывал на оставшуюся высокую траву, где всегда могла затаиться гремучая змея. В следующем августе Эрвину должно было исполниться двенадцать лет, однако он уже достаточно хорошо знал дорогу к дому от ранчо, на котором его отец числился наемным рабочим.
Неожиданно на память мальчику пришел его пес Боло — при мысли о нем у Эрвина, как и прежде, перехватило в горле, очки, как ему показалось, запотели еще больше, а в глазах противно защипало. Боло прожил с ним больше четырех лет и мальчик не расставался с ним ни днем, ни ночью.
Проходя мимо сарая, в котором стояла водяная помпа, Эрвин внимательно прислушался к ритмичному урчанию ее мотора. Он только накануне починил ее приводной ремень, и тот пока неплохо справлялся со своими обязанностями. И все же давно уже следовало заменить этот ремень на новый, вот только отец никак не соглашался пойти на такие траты. Вместо этого он постоянно заставлял мальчика следить за тем, чтобы старый работал как часы, и если случались сбои, то на голову мальчика немедленно обрушивался поток безудержной брани и проклятий.
Эрвин занес дрова в дом и сложил их в просторной кухне у печи. Сам дом был очень старым и уже более пятидесяти лет служил жильем многим работавшим на ранчо людям и их семьям. И все же, пока была жива мать Эрвина, жить в нем было не только можно, но и даже в чем-то приятно. В нем всегда было чисто и тепло, и так приятно пахло свежевыпеченным хлебом. Сейчас же в доме все изменилось, в том числе и запах — теперь в нем постоянно пахло дешевым вином, хотя Эрвин и старался сразу же выбрасывать за отцом пустые бутылки.
Мальчик сунул в печь старые газеты, немного бересты, а сверху положил более крупные дрова. Едва он чиркнул спичкой, как в кухне появился отец — он только что вышел из спальни, глаза его были мутно- красными, а на щеках чернела щетина. Похоже, он так и проспал все ночь в одежде, в которой вернулся накануне с работы на ранчо. Сивушный запах в помещении заметно усилился.
— Вовремя сподобился, ничего не скажешь, — буркнул отец, тяжело и нетвердо ступая в направлении кухонной раковины. — Сколько раз тебе повторять, чтобы к делам приступал вовремя, а?
Затем он наполнил стакан водой из крана, жадно опрокинул ее в себя, потом налил еще. Отец Эрвина был крупным, ссутулившимся мужчиной с поникшими плечами и темной, задубленной кожей.
— Но я и так рано встал, — отозвался Эрвин.
Отец приканчивал уже третий стакан.
— Как только начало светать, я и поднялся, — продолжал мальчик. — Надо еще было похоронить Боло.
Наконец отец повернулся в его сторону, небрежно скользнул взглядом по фигуре сына и почувствовал внезапную вспышку ярости, порожденную отчаянной головной болью и неутолимой жаждой.
— Никогда вовремя ничего не делаешь, сколько тебе ни говоришь!
Эрвин посмотрел сквозь очки на свои руки.
— За что ты убил его? — негромко спросил он отца.
Тот нахмурился, сдвинув густые, черные брови.
— За что я убил этого никчемного пса? А почему бы мне было не пристукнуть его?
Мужчина умолк, чуть отвел взгляд, и Эрвин понял, что сейчас он вспоминает, как накануне пинал, бил, швырял собаку — без конца, пока…
— И все же я не понял, за что? — повторил Эрвин. — Зачем… зачем ты сделал это?
Отец несколько секунд смотрел на него, потом повернулся к раковине и несколько раз плеснул себе в лицо водой. Он так и не ответил. «И не ответит, — подумал Эрвин. — У него всегда так — если что-то не нравится, вообще ничего не говорит». И так было постоянно после того, как мать Эрвина…
Мальчик поджал тонкие губы, чувствуя, как к нему снова возвращаются воспоминания. Мать его умерла три года назад, а он мысленно снова и снова возвращался к ней. В ту ночь мутный голос отца грохотал особенно громко, яростно, тогда как сам мальчик лежал, съежившись под одеялом на своей койке у крыльца и прижимая к груди маленькое тельце Боло. В тот день им с Боло пришлось немало отшагать, а потому оба сильно устали. Потом отец заревел с особо зловещей силой, а через несколько секунд послышались какие-то шаркающие звуки — впрочем, мальчику и раньше доводилось видеть, как спотыкается отец, когда основательно напьется. Несмотря на мучивший его страх, мальчик все же медленно погрузился в сон.
А потом наступило утро. Едва рассвело, и дом вошел отец — лицо посеревшее, глаза ввалились, налились кровью. Даже не глянув на мальчика и не сказав ему, что произошло, он сразу прошел к телефону. Уже позже Эрвин не раз вспоминал, как радовалась мать, что в их доме наконец появился телефон, установить который она столько раз просила, просто умоляла отца — и вот к этому телефону он и направился в то утро, чтобы куда-то позвонить и сказать, что мать лежит на краю каменоломни. Лежит на земле. Мертвая.
После того дня мальчик не раз пытался узнать у отца, как получилось, что в столь неурочный час мать оказалась на каменоломне, где обвалившийся кусок породы не просто раздробил ей голову, но и ее саму чуть не похоронил под своими обломками — ведь она же вообще никогда не ходила в то место. Однако отец всякий раз резко обрывал его расспросы, а потом и вовсе отказывался говорить на эту тему.
Люди в форме тоже задавали отцу те же вопросы насчет того, как мать оказалась на краю каменоломни, на что он раз за разом тупо отвечал им одно и то же: «Я не знаю — она была хорошая женщина, хорошая женщина». Эрвина тогда еще удивило, как может отец без конца произносить такие слова, тогда как сам он ходил ежедневно, смердя зловонным перегаром и обращаясь с ней грубо, очень грубо, просто ужасно.
Эрвин постарался выбросить из головы эти горькие воспоминания и даже чуть расправил свои худые плечи.
Снова появился отец — с очередным стаканом воды в руке.
— Сходи-ка лучше проверь ремень на помпе, а то еще чего доброго опять лопнет. И к машине не подходи, нечего тебе там делать, понял?
Остановки механизма помпы из-за порванного ремня и последующее прекращение подачи воды в дом со временем стали для отца больным вопросом. Они служили теми искрами, от которых мгновенно вспыхивала его ярость, вздымались волны новой раздраженной озлобленности. Эрвин проверил, как горит огонь в печке, на несколько секунд задержавшись рядом с ней и прикрыв глаза — только чтобы вспомнить, как все было раньше.
На маленькой полочке, где прежде стоял телефон, сейчас было пусто, и Эрвин в очередной раз припомнил, как радовалась мать, когда в их доме наконец установили телефон.
