Но выбора не было, оставалось принимать все как есть, ибо традиция определяла ее поведение во всякий час бодрствования – начиная от прически (леди никогда не ходят с распущенными волосами) и кончая едой (нездоровая мучнистая бледность англичанок наилучшим образом достигалась путем употребления холодной баранины и овсянки; хрустящая же морковка, круглые сахарные бобы и алые ирландские помидоры с огорода Граньи были под полным запретом для жительницы Лондона). Предполагалось, что она научится жить, как подобает англичанке; однако это было невозможно; нельзя же воспринять чуждый образ жизни, только подсматривая из окна.
Если у нее и был шанс найти свое место в школе, сверстницы постарались, чтобы этого не случилось. В Веймут-Хэмпстеде юные леди осмеяли и одежду, которую прислала с нею Фиона, новую, но лишенную малейших претензий на соответствие моде, и ее ирландский акцент, обзывая Равенну самыми разнообразными словечками, которые она до сих пор слышала в хоровом исполнении – по ночам в кошмарных снах. Она ничего не могла знать об одной из особых традиций Веймут-хэмпстедской школы, в соответствии с которой прибывшая туда девица должна была располагать комплектом серебряных столовых принадлежностей, украшенных ее инициалами. В первый же вечер, сев ужинать вместе с остальными юными леди, она с ужасом поняла, что есть ей нечем, и что так и останется, пока семейство ее не пришлет ее столовый прибор. Трапезу за трапезой сидела она за столом вместе с другими девицами и начальницей, ограничиваясь только чаем и хлебом; наконец, служанка сжалилась над ней и выдала с кухни мятую оловянную ложку. Шесть месяцев Равенне пришлось ограничиваться ею одною. Она не стала писать о случившемся Гранье, потому что и так прекрасно знала: у них нет денег на подобную роскошь. Сомнительно было уже то, что Гранья могла позволить себе обучать ее в Веймут-хэмпстедской школе; Равенна не сомневалась в том, что Гранью вынудили отослать внучку, чтобы Тревельян забыл о ее прегрешениях. Поэтому Равенна заставила себя есть гнутой оловянной ложкой, не обращая внимания на тех, кто смотрел в ее сторону. За столом она высоко держала голову, но оставалась вечером одна в своей крохотной комнатушке, успела выплакать слез на хорошую ирландскую речку. Через шесть месяцев присланный неизвестным благодетелем серебряный прибор таинственным образом появился у ее тарелки за обеденным столом. На отдельных предметах была выгравирована одна только буква, ее инициал «Р» – и ничего более. Сперва Равенна решила, что в школе нашлась добрая душа, посочувствовавшая ее положению. Она надеялась, что за столом у нее есть подруга, сделавшая этот подарок, однако таковая никак не желала обнаруживаться. Даритель оставался анонимным – наверно, и к лучшему, – ибо в конце концов серебряный прибор сделался новым источником мучений. Девицы быстро заметили отсутствие остальных инициалов на серебре. Равенне бесконечно докучали тем, что у нее нет отца, и что, вне сомнения, породил ее англичанин, которому теперь нет никакого дела до собственной дочери. Все проведенные в школе годы для Равенны слились в бесконечный поток оскорблений и обид. Но теперь она освободилась. Цена заплачена, и назад она не вернется.
– Как жаль, Равенна, что, возвратившись в Лир, ты сразу попала на похороны. – Слова священника отвлекли ее от мрачных раздумий. – Но служба сегодня получилась отменной. Если бы Питер Магайр слышал ее, то очень обрадовался бы.
Равенна с этим согласилась. Изучая священника, она заметила, что годы обошлись с ним милостиво. Умытое холодными ветрами Ирландского моря, морщинистое лицо оставалось приятно розовым, голубые глаза искрились острым умом, невзирая на то, что отец Нолан уже перевалил на девятый десяток. Симпатичный старик, каким и полагается быть священнику. Она слыхала, что и граф Тревельян до сих пор отлично выглядит, хотя близкое сорокалетие и беспутная жизнь скорее должны были сделать из него красноносого толстяка.
– Не зайдете ли выпить чаю, отец? – спросила Равенна, безжалостно отбрасывая прочь все прошлое, все былые несчастья, изгоняя воспоминания, которые до сих пор ранили ее девичье сердце.
– Чаю? Конечно, это весьма любезно, дитя мое! – воскликнул отец Нолан, радуясь и удивляясь предложению. – Семейство Магайра еще нуждается в утешении. Могу ли я заглянуть через час?
– Мы с Граньей будем польщены, отец, – Равенна одарила старика теплой улыбкой.
Подобрав свои темно-синие юбки, она ступила на мокрую тропку. Она наконец-то вернулась в Лир.
– И что же ты собираешься теперь делать, Равенна? – спросила Гранья, когда девушка расставляла чайный прибор. – Ты уже успела подумать об этом, возвращаясь из школы?
Бабка Равенны уже почти ослепла, да и передвигалась она с трудом, хотя ум Граньи – как и у отца Нолана – оставался как и прежде светлым.
– Первым делом мне нужно повидать Малахию. Его не было на похоронах, – Равенна осмотрела щербатую чашку и поставила ее на поднос.
– Тебе не следует думать о нем, детка.
Поглядев на Гранью, Равенна единственный раз обрадовалась ее слепоте. Малахия явно был болезненной темой. Не стоит расстраивать бабушку попусту.
– Ты знаешь, – нерешительно проговорила девушка, – он писал мне все эти годы. Конечно, с помощью отца Нолана, ведь сам он не умеет ни читать, ни писать, но письма были от Малахии.
Равенна улыбнулась. Письма эти поддерживали девочку, когда отчаяние и одиночество одолевали ее. Все эти драгоценные послания она хранила, перевязав голубой атласной ленточкой, и часто перечитывала их. Завуалированные намеки Малахии на собственные бесчинства до сих пор смешили ее, и она по сей день гадала, каким образом он умудрился обмануть цензорское перо священника.
– Будь с ним настороже, Равенна. Он более не мальчишка. – Гранья притихла.
Равенна, нахмурившись, раскладывала песочное печенье на блюдо.
– Итак, что ты будешь делать завтра, дитя, и на следующий день, и еще на следующий день? – Вот какой вопрос я тебе задавала.
– Возможно, дам объявление, – отвечала Равенна, подхватывая с огня закипевший чайник. – Да, именно так я и поступлю когда-нибудь. Дам объявление о том, что хочу занять место гувернантки или продавщицы. Что, если я займусь продажей ботинок?
Равенна подняла бровь. Возвратившись из Англии, она первым же делом сняла ботинки, и расхаживала по дому только босиком, как самая обычная девица, чего в Веймут-Хэмпстеде ей, конечно, не позволяли.
– Если ты будешь продавать ботинки, тогда я пойду плясать на кейли[28] . – С хриплым старушечьим смехом Гранья потерла поврежденные временем колени.
Рассмеявшаяся Равенна пролила воду мимо заварного чайника на поднос.
– Но, деточка, разве ты никогда не думала серьезно о своем будущем? – старческий голос дребезжал, выражая самую настоящую озабоченность.
Неуверенность и тревога проступили в глазах Равенны. Как и Гранья, она прекрасно знала, что нужно что-то делать в жизни, но ей даже в голову не приходило снова оставить Гранью, потому что старая бабушка явно не дожила бы до ее нового возвращения. К тому же она действительно намеревалась кое-что предпринять, причем очень серьезное, хотя мало рассчитывала на успех. В жестоком одиночестве школы она привыкла жить в придуманном им мире. Фантазия населяла его прекрасными принцессами, рыцарями, драконами и чародеями. Записывать свои приключения там она начала лет в шестнадцать, и теперь не хотела оставлять это дело. Равенна мечтала опубликовать книгу, но хорошо понимала, что дублинские издатели согласились бы иметь с ней дело только в том случае если бы она была мужчиной. Гордость не позволяла ей ставить под своей работой чужое имя. К тому же ее раздражала сама мысль о том, что к повествованию, рассказанному мужчиной, могут отнестись лучше лишь потому, что автор принадлежит к сильному полу. Она полагала, что литературное произведение следует судить по качеству, а не по половой принадлежности сочинителя.
– Ты не ответила мне, детка.
Равенна поглядела на Гранью. Боясь говорить вслух о том, что могло остаться просто мечтой, она пробормотала:
– Я же сказала тебе. Скорей всего я отправлюсь в Дублин и дам объявление.
– И когда ты намереваешься это сделать? – сидевшая в кресле с прямой спинкой Гранья опиралась на свою терновую палку, – старым костям ее было неудобно на потертой обивке сиденья.
Равенна ощутила острую боль. Как это горько – понимать, что любимый тобой человек приближается к пределу своих дней. Гранья прожила долгую жизнь, и лишь небольшая часть ее была известна
