— Я поздно лег. Машина сломалась, пришлось возвращаться пешком.
— Ты что, попал в аварию?
— Да, на перекрестке какой-то тип выезжал слева, а я из-за снега не смог остановиться.
— Машина, конечно, к черту, но ты-то в порядке?
— Да, со мной ничего не случилось.
— Так я и знала…
— Я не понимаю, о чем ты…
— Понимаешь, когда ты вчера сказал мне, что мы не сможем увидеться, я звонила, сама не знаю сколько раз…
— Тридцать пять…
— Да, может быть, и я все время о тебе думала, я знала, я чувствовала, что с тобой что-то должно случиться, но все обойдется.
— О, черт! Ты что, хочешь опять начать морочить мне голову своими глупостями, да еще в девять утра?! Теперь ты собираешься выдавать себя за ясновидящую? Дура, кретинка, оставь меня в покое, убирайся!
Швырнув трубку, я ринулся в кухню, чтобы сделать себе чаю. Я кипячу воду в кастрюльке и вижу, как всплывают отколовшиеся плашки налета. Сэми этой ночью так и не вернулся; в своем воображении я вижу его лицо, рот и язык между бедрами Марианны. Звонит телефон: это, конечно, опять Лора. Она говорит совсем другим тоном: я слышу теперь не маленькую девочку, а властную жесткую женщину, я думаю о ее руках зрелой женщины.
Лора говорит:
— Тебе бы стоило думать, что ты говоришь и делаешь. Есть области знания, в которых ты ни черта не смыслишь, и нечего воображать. Да, я действительно подозревала, что с тобой что-то случится, и сделала все, чтобы ничего не произошло, понимаешь, ничего серьезного, может быть, небольшое предупреждение, так, ничего страшного. Я хочу, чтобы ты знал: с того момента, как ты сказал мне о результате анализа, я приложила всю свою силу, чтобы ты был в порядке, и ведь сейчас болезнь не прогрессирует, ведь так?
Я делаю все, что могу, но ведь я могу и
И она повесила трубку. Я совершенно потрясен этими словами и ее абсолютной уверенностью. Новый страх — влажный, холодный — проникает в мой мозг; вопросы без ответов. Я звоню Лоре, говорю, что не нужно так все воспринимать. Я хочу узнать у нее что-нибудь еще, но она молчит.
— Что ты имела в виду, когда говорила: «Я делаю все, что могу, чтобы с тобой ничего не случилось?» — но она не хочет отвечать. Я говорю, что мы могли бы увидеться. Она торжествует:
— Хорошо, когда?
— Может быть, сегодня вечером?
— Давай.
— Ты придешь ко мне?
— У тебя ведь по-прежнему всего одна кровать? Сэми что, будет спать на полу?
— Скорее всего, его вообще не будет, он у Марианны. Но это неважно, у меня есть кресло- кровать.
— Мне не очень хочется приходить в эту твою квартиру, я там себя неуютно чувствую.
— Хорошо, тогда я сам приеду к тебе в половине девятого, договорились?
Приехав к Лоре, я почувствовал себя дома: она обосновалась в моей бывшей мансарде. На полу и на стенах — отпечаток моей личности, моей жизни: пыль, кровь, слова; образы тел — моего и моих партнеров, отражающихся в зеркале ванной, моча и дерьмо — все, как по расписанию.
Я нахожусь внутри Лоры, ее любовь идеализирует меня, а вокруг нас, как четыре стены мансарды, изуродованные всеми слабостями и пороками моей прошлой жизни, в которой не было Лоры, витает мое второе «я». Моя возлюбленная уподобилась сейчас начинке сандвича между «мной» и «мной».
Но этой ночью, так же как бывает всегда между нами в постели, мой член проникает в ее лоно, соединяя воедино две половинки моего «я» и ища душу Лоры в самой потаенной глубине ее тела.
Солнце освещает плиты пьяцца ди Санта Мария Новелла де Флоранс. Я приехал в этот город к Омару; его фильм участвует в фестивале молодых европейских кинематографистов. Он попросил, чтобы меня пригласили, сказав, что я участвовал в написании сценария наравне с ним. Голуби задевают меня крыльями и опускаются в траву возле фонтана. Ставни на окнах гостиницы «Минерва» закрыты. В молочно-белом свете дня выделяется ярко-синяя новая машина, стоящая у входа. Вьетнамский мальчик бежит к океану птиц на газоне. Его отец, сидевший на каменной скамье, встает и направляется к сыну. Он берет мальчика на руки, человек без возраста, похожий на подростка; на его гладком лице, над верхней губой, выделяется тонкая ниточка усов, темный пушок, как у мальчика.
Лора хотела поехать со мной. Я сделал вид, что не понял, не заметил ее желания. В поезде я мечтал о любовном путешествии; ах, как просто все могло бы быть. Впрочем, я быстро забываю о собственных мыслях, они мне не принадлежат.
Другая площадь. Какой-то маленький усатый человечек хочет сфотографировать своего малыша в коляске. Он ходит туда-сюда, выбирая место для съемки, усаживает малыша на подушках, разговаривает с ним, строит рожи, пробуя заставить улыбнуться, поправляет курточку, поднимает капюшон. Он уже собирается щелкнуть, но вдруг останавливается и начинает все заново, суетится. Похоже на немой фильм былых времен. В конце концов он берет большой надувной огурец, кладет его в ноги малышу и уезжает, толкая коляску перед собой.
Несколько вступительных слов Омара, свет гаснет, первые кадры фильма, последние, зажегся свет, аплодисменты…
Мы заканчиваем вечер в «Тенаксе», большом сарае, оборудованном под кафе; везде экраны видеомагнитофонов, блестящие металлические стойки. Я пью, разглядывая танцующих подростков, которые время от времени бегают умыться холодной водой в туалете.
Я ухожу с Джанкарло, он, похоже, совершенно пьян. На заднем сиденье машины ко мне прижимается девушка из оргкомитета фестиваля. Ее зовут Лючия, и она немножко похожа на Фей Данауэй; я думаю, что скоро лягу с ней в постель, и спрашиваю себя: сказать о вирусе или не сказать, может быть, ничего не объясняя, надеть презерватив, войти в нее, но не кончать? Это слишком сложно, я смертельно хочу спать, да и выпил явно больше, чем следовало.
Прямые линии в предместье, грязные дома, дверь. Джанкарло говорит:
— Вот здесь я живу.
В квартире много девиц, одна из них только что приехала из Нью-Йорка. Приходит какой-то тип, и Лючия тут же начинает с ним кокетничать: это приятель Паолы, другой девушки, ее сейчас нет в квартире. Она и Лючия вместе изучают американскую литературу двадцатого века. Приятель Паолы пишет диссертацию об американском писателе-экзистенциалисте, мне называют его фамилию, которую я тут же забываю. Он пришел за «Анатомией критики» — это его настольная книга.
Мы ныряем под влажные простыни, постеленные на старую полированную кровать. Лючия осталась в свитере и трусиках. Я придвигаюсь к ней, начинаю ласкать грудь и засыпаю, положив голову ей на живот. Через какое-то время я просыпаюсь, отодвигаюсь от нее и тут же снова засыпаю.
Лючия встала раньше меня: ей пора на фестиваль. Я иду в кухню, и Джанкарло наливает мне кофе в кружку. Клеенка, старая мебель, стальная кофеварка, облупившийся потолок; я во Флоренции и одновременно на тысяче подобных кухонь: в Лилле, в шахтерском поселке, где я пробыл целый год; в Брюсселе, где я жил недалеко от зоологического сада; я снимал квартиру, пока работал в этом городе над короткометражным фильмом и был помощником оператора.
Под мелким дождем я иду к центру города. Во всех киосках я вижу газеты, где на первых страницах
