классической марсельской.
– Не продадите?
Хиппи переглянулись, слегка замялись… За смешную сумму в семьдесят долларов колода поступила в полное владение Николая Степановича.
– Зачем ты это? – спросил Коминт недовольно. – Деньги тратишь…
– А если на них выйдут? – Николай Степанович показал глазами на рюкзак. – Лучше уж мы сами…
Карты не ложились. Они не легли один круг и второй. На третьем Николай Степанович вдруг понял, в чем дело.
Газеты продавали неподалеку у книжного развала. Он купил «Московский комсомолец», «Известия» и «Труд». Сообщения о трагической гибели кандидата в президенты академика Виталия Тимофеевича Фоменко публиковали все три – само собой, в различной тональности. Для «МК» факт взрыва бомбы на борту частного «Як-40», летящего над Эгейским морем, сомнения не вызывал; вопрос был только в том, кто подложил бомбу: военные или мафия? Две прочие газеты интересовались другим: кто станет наследником могущественной медицинской империи – и не перенесут ли в связи с инцидентом президентские выборы?
– Жить будешь у меня, – сказал потемневший Коминт. – И никаких отговорок, понял?
– Обсудим, – сказал Николай Степанович.
МЕЖДУ ЧИСЛОМ И СЛОВОМ
– Хотите, я представлю вас Гиммлеру? – спросил фон Зеботтендорф.
– Стоит ли? – спросил я. – От меня до сих пор пахнет болотами… и гарью. Вы меня понимаете?
Он отвернулся и посмотрел в окно машины. Мы пересекали Адольфгитлерштрассе. Витрины магазина напротив были выбиты, два мальчика в синей униформе подметали тротуар короткими метелками. Шуцман- регулировщик отдал честь нашей машине и поднял жезл.
Берлин производил странное впечатление. Наверное, это был слишком большой город, чтобы ночные бомбежки могли сколько-нибудь изменить его облик; и в то же время казалось почему-то, что дома сдвигаются ночью, заступая место разрушенных – как солдаты гвардии Фридриха Великого…
– Пятый Рим намерен оказывать поддержку генералу Власову? – спросил Зеботтендорф несколько минут спустя.
– А кто такой генерал Власов? – спросил я.
– Понял, – сказал Зеботтендорф. – Достойная позиция. Мы возимся с предателями, мы ценим предателей, но мы не любим предателей, каковы бы ни были причины, подвигнувшие их на предательство. Но, Николас, поймите и вы нас: Германия напрягает все силы в борьбе с большевистской заразой. Мы благодарны вам за поддержку, оказанную в двадцатые годы, за то, что вы помогли нам не позволить красному цвету возобладать в Германии, – но платить по этим счетам бесконечно мы просто не в состоянии. Поэтому нам приходится выбирать, черт возьми, между верностью нашим с вами соглашениям – и верностью Германии…
– То есть вы намерены – что? Предать гласности наши отношения, или использовать сокровенные знания, или…
– Да. Мы намерены использовать сокровенные знания. Хотели же вы применить меч Зигфрида?
– Применить? Не уверен. Я хотел лишь удостовериться в его существовании. Кстати, докопались вы до него?
– Еще нет. Я должен убедить Гиммлера заняться этой работой всерьез. И, может быть, лично. Рейхсфюрер ощущает себя реинкарнабулой Генриха Птицелова и не уступит мне чести первооткрытия…
– Слушайте, барон, давно хотел спросить вас: досрочное вскрытие могилы Тамерлана – ваших рук дело?
Зеботтендорф довольно расхохотался:
– Нет, скорее ваше. Это ведь все у вас: пятилетку в четыре года, ребенка за семь месяцев… Нашему Диделю достаточно было выступить на партсобрании с почином, – это он произнес по-русски, – а человек Берии лежал с жесточайшей амебной дизентерией… дыньку съел…
Вскрытие могилы величайшего завоевателя предполагалось осуществить в ночь перед июльским сорок первого года наступлением Красной Армии. Но надлежащим образом проследить за этим мог только человек калибра Агранова, причем Агранова последних лет, после «Некрономикона», – однако к тому времени ни самого Якова Сауловича, ни кого-либо из его сподвижников в природе уже не существовало. Случайно уцелевшая мелкая сошка, подмастерья «красных магов», понимала кое-как свои участки работы и в общие стратегические планы посвящена не была, да и не способна была освоить стратегические планы: ремеслом они владели даже не на уровне цирковых престидижитаторов, а так… наподобие униформистов.
О том, что наш человек, спешащий в Самарканд, был кем-то выброшен на ходу из курьерского поезда, я говорить не стал. Барон мог этого и не знать. А то, чего барон мог не знать, ему знать и не следовало.
– Как поживает Отто Ран? – спросил я.
– Никак, – буркнул барон. – Еще перед войной он погиб в горах. Он отслужил четыре месяца в Дахау, и его впечатлительная поэтическая натура…
– Зачем его понесло в лагерь?!
– Я послал.
– Все некростишками балуетесь?
– Да, – с вызовом сказал барон. – Балуемся стихами. И не поверите – помогает.