В каком бы состоянии аффекта ни находилась женщина, она всегда действует рационально. Именно сегодня вся московская милиция, не задействованная на Играх, занималась похоронами Высоцкого. Там же была и Лубянка…
Только поэтому ее перехватили уже у самой цели.
А ведь могли и не перехватить…
Внезапно она уснула прямо на Коминтовом диване: сидела и уснула. Я прикрыл ее простыней и отошел к окну – покурить. Еще долго не стемнеет… Откуда-то снизу пел Высоцкий: «…но с неба скатилась шальная звезда – прямо под сердце…» И у самого Коминта было два десятка магнитофонных бобин с записями. Но я не знал, как включается его допотопный магнитофон.
ГЛАВА 15
Историческая драма сыграна, и остался один еще эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их, в существе дела, заранее известно.
Коминта похоронили в Ехегнадзоре. За годы войны здесь научились не спрашивать об обстоятельствах явно насильственных смертей.
На кладбище Надежда подошла к Николаю Степановичу, обняла неловко и заплакала – впервые за эти дни… Ашхен же сказала, подбоченясь и выставив вперед ногу: «Я всегда говорила, что вот этим все и кончится!» – как будто речь шла не более чем о визите в вытрезвитель. Потом она хлопотала деловито, лишь изредка замирая и наклоняя голову – будто прислушиваясь к незримому суфлеру…
Индейцы были строги. Семен и Саша присматривали за ними со стороны, и к этому следовало привыкать. Ко многому следовало теперь привыкать… А может, и не только привыкать – если учесть взгляды, бросаемые Тиграном на Надежду.
Как все цвело вокруг!..
– В красивом месте будет лежать… – с завистью сказал Тигран.
Опять Москва?..
Опять Москва.
Все возвращалось… да, все возвращалось. Как в потоке людей на улице все чаще попадались лица из давней позапрошлой жизни, из тринадцатого года… Он стал думать об этом – просто для того, чтобы не думать больше ни о чем. Но – не помогало…
«
Интересно, что напишет Бортовой? Он уже порывался обсудить кое-какие детали из жизни крысиной мафии, но его опохмелили, посадили в самолет и отправили домой.
Ашхен постояла в дверях кухни, посмотрела, вздохнула, повернулась…
– Ашхен…
– Сиди уж. Там Светланка плачет, боится.
Ничего не было слышно, ничего, кроме дождя.
– Ашхен, побудь минутку. Я…
Он замолчал.
– Он так хотел, – сказала Ашхен. – Что я могла сделать? Он сам так хотел. Не казни себя, Коля… Твои уже, наверное, скоро будут на месте. Поезжай.
Час назад позвонил Атсон, сказал, что он и Блазковиц вылетают с Энни и Стефаном из Чикаго в Миннеаполис, все веселы и здоровы, соскучились… Надо встречать.
Филю не видел сто лет…
День Победы.
Сволочи, сказал Николай Степанович ящерам. Вы перебили друг друга, а потом те, кто остался, издохли в своих гробах. И все-таки вы сумели излить в мир столько яду, что он действует и до сих пор, и будет действовать еще тысячи лет…
Как бы я хотел просто жить. Просто жить самыми банальными заботами… вы ведь мне…
Он не стал додумывать эту мысль: знал, что все равно не додумает до конца. Потому что нет его, этого конца.
Из кармана он достал смявшуюся пачку турецких папирос, выковырял одну не самую развалившуюся, похлопал по карманам в поисках зажигалки. В плаще… На газовой плите – коробок спичек. «Красная книга – степной орел». Он зажег спичку, но не прикурил, а стал почему-то смотреть на огонек. Потом осторожно положил спичку в пепельницу: срезанный верх сталагмита, в котором капли за многие столетия выдолбили чашеобразное углубление. Спичка догорала, и он положил в огонек еще одну. Потом еще. И еще. Крошечный костер горел среди бескрайней равнины…
Костя, иссиня-белый, с руками, забинтованными до плеч, тихо прошел мимо Ашхен и присел за стол. Потом подошел Брюс. Потом Илья, ведя за плечи Светлану. Голова ее, руки, грудь – все было в бинтах, и до сих пор сочилась сукровица. Потом тихо пришла белая собака с черными кругами вокруг глаз – подруга Гусара. И Ашхен сделала шаг вперед…
А потом раздался звонок в дверь.
