песочно-рыжего цвета, а глаза гранитно-серые. Контраст был настолько разительный, что, вероятно, мать с сыном принадлежали к двум различным расовым типам, которые существовали в шотландской истории, — черным, которых кельты называли «ду», и рыжим, получившим название «рой». Похоже, что отличались они и темпераментом — мать постоянно улыбалась, а сын хранил важную серьезность.
Не говоря ни слова, парень понес мою сумку наверх, вскарабкавшись по крутой и узкой лестнице. На ней было крошечное, размером с почтовую марку пространство для лестничной площадки. Здесь все отличалось миниатюрностью, но и абсолютной завершенностью, — словно этот коттедж архитектор создал в качестве модели для большого дома. Это был настоящий коттедж — двухэтажный, с двумя комнатами на каждом этаже и холлом между ними. На противоположной стороне нижнего холла через открытую дверь я увидел гостиную, — безукоризненно чистую, но темную, холодную и пустую, — вероятно, она предназначалась для каких-то особых случаев. Дверь слева была заперта.
Я, конечно, слышал о шотландской немногословности. У меня в этом отношении есть кое-какой опыт, так как мне приходилось общаться с менее англизированными, чем Несс, шотландцами. Но мне никогда не приходилось встречать человека вроде Рэбби Грэма. Слова нужно было вытаскивать из него клещами, словно сама человеческая речь была для него чем-то болезненным или даже неприличным.
Я последовал за ним через открытую дверь в спальню, расположенную над гостиной. Я почти касался головой низкого наклонного потолка, какие бывают на чердаках. Оштукатуренные стены были покрыты бледно-голубой краской. В сумерках, просачивающихся в комнату через два слуховых оконца, вся она, казалось, покачивается и плывет, как будто лежит под водой на дне холодного голубого озера. Проемы окошек свидетельствовали об удивительной толщине стен. Эти маленькие домики из гранитных блоков должны выдерживать почти сибирскую по жестокости зиму. Даже в этот августовский вечер, когда скрылось солнце, воздух в комнате был довольно холодный, как в Канаде в сентябре. Но вентилятор из гофрированной плотной белой бумаги, стоявший на каминной плите, вежливо намекал, что даже американец, испорченный центральным отоплением у себя дома, не смеет надеяться, что скупая шотландка, хозяйка фермы, разведет для него огонь в период, который официально называется «летом».
— Поставьте сумку, где хотите, — сказал я и протянул Рэбби шиллинг, чувствуя при этом свою вину, так как Несс в таком случае разорился бы не больше, чем на шесть пенсов. «Здесь, мне кажется, будет весьма удобно». Рядом с умывальником я обнаружил медный кувшин с горячей водой, накрытый белым чистым полотенцем. Я умылся, и моим озябшим рукам и лицу сразу стало легче. У меня возникло такое чувство, что я, по мнению Рэбби, болтаю неудержимо, но, как это ни странно, остановиться я не мог. Его молчаливость, казалось, раззадоривала меня.
— Я никогда прежде не видел, чтобы два дома были построены таким образом. Судя по всему, единственная дверь, соединяющая оба, находится внизу, на кухне?
Рэбби молча кивнул.
— Почему же их так построили?
Его плотно сжатые губы неохотно раскрылись, и он сказал:
— Не знаю.
Моя руки, я украдкой поглядывал на мальчика. Его лицо оставалось таким же непроницаемым, как и гранитные стены дома. Может, все объяснялось застенчивостью? Или природной флегматичностью? Но в таком случае, чего он здесь ожидал? Почему не ушел из моего жилища, получив свой шиллинг?
Внизу меня ждала по-прежнему милая и радушная миссис Грэм.
— Если вам что-нибудь понадобится, сэр, вот звонок! Рэбби, прошу тебя, не раздражай своей болтовней джентльмена!
Она отправила мальчика на кухню и плотно закрыла дверь. Я, конечно, не мог сдержать улыбки при слове «болтовня».
В военное время приходилось встречать места похуже, чем ферма. Но и сейчас, после победы над немцами, продовольствия в городах Европы не хватало, и оно выдавалось строго по карточкам. Но в тот вечер в Ардриге на столе у меня стояла такая нежная, восхитительная форель, что, казалось, она еще несколько часов тому назад плавала в реке Тор; рядом с ней — салат и фрукты из собственного сада миссис Грэм, даже приличный по размерам кусок несоленого масла домашнего приготовления и немного сливок для чая. Когда вошла миссис Грэм, чтобы убрать со стола, я сказал ей, что никогда ничего более вкусного не ел, и вышел в сад, чтобы затянуться сигаретой. Я уже не чувствовал пронизывающего холода.
Ночь казалась какой-то чужой, незнакомой. Сама форма созвездий предстала в другом ракурсе, измененном широтой, которая поместила их под разными, неизвестными мне, углами, а темные провалы между ними были похожи на вершины гор, отделявших долину Тор от Далриады и моря. Звезды стали маленькими, но упругими, и блестели, словно драгоценные камешки. Даже Млечный Путь казался полоской из алмазной пыли или измельченного стекла, которое тем не менее могло поранить до крови. Жемчужный свет заиграл на вершинах восточных гор. Прозрачная белая луна, скользнув над самой большой вершиной, украдкой уставилась на меня своим единственным подозрительным глазом. Свет ее серебрил вершины гор и бросал громадную тень на болото за домом. Внезапно на память пришли слова старинной детской песенки:
Я не видел никаких огней, не слышал голосов. Но где-то под покровом этой темной ночи люди ищут Джонни Стоктона. Может, сейчас он бредет через болото, через горы по направлению к Далриаде? Может, прячется в узкой долине или глухой лесной чаще, напряженно всматриваясь в темноту, опасаясь погони? Может, он убежал из дома из-за изматывающей, царящей там глухой вражды или скандала в семье, которая, как утверждают, «испортила его»?
Вдруг мне в голову пришла странная мысль. Лорд Несс и его дочь, говоря о Джонни, все время подчеркивали, что он постоянно бежал из… Почему? Была ли у них разгадка семейных неурядиц, о которой они не хотели рассказывать чужому человеку? Почему они ни разу не спросили себя о том, что мальчик мог бежать и к чему-то или кому-то? Может ли такой подход к проблеме бросить свет на причины его странного поведения. Где он был, когда несколько раз убегал из дома? Знали ли они об этом? Или здесь речь шла о чем-то другом, о чем они не желали говорить?
Я вернулся в коттедж и закрыл за собой дверь. Там не оказалось ни запора, ни ключа, поэтому я был вынужден оставить ее незапертой.
В гостиной я прикрыл экраном огонь в камине, выключил свет и зажег свечу, оставленную для меня миссис Грэм. Окна выходили на восток, лунный свет заливал комнату. Я снял пиджак, галстук, сбросил ботинки. И услыхал какой-то слабый звук. Он был похож на поскрипывание провисшей половицы, на которую осторожно наступила чья-то легкая нога.
До войны это, вероятно, не привлекло бы моего внимания. Естественное похрустывание деревянных перекрытий и балок, когда садится солнце и спадает жара, — только и всего. Но целых два года я жил в состоянии постоянной тревоги. Война окончилась, но я не мог расстаться с привычкой — быть всегда начеку. Моя реакция подчинялась выработанному рефлексу. Выхватив из сумки электрический фонарик, я бесшумно вышел в маленький верхний холл. Снова послышалось слабое поскрипывание. Оно доносилось из закрытой комнаты напротив.
Я резко распахнул дверь и нажал на кнопку фонарика.
Стены здесь были не голубые, а желтые. Такая же, как у меня, широкая, выкрашенная в белый цвет кровать, такой же стол, умывальник и стул. Но перед кроватью лежал, скорчившись, словно маленький загнанный зверь, мальчик четырнадцати или пятнадцати лет. Его бледно-голубые блестящие, словно стекло, глаза слепо уставились на луч яркого света, они были полны ужаса.
