Фрэнки, Персик и я

Позади них послушно стояла хорошенькая темноволосая девочка. Это, должно быть, была их дочь Элиза, которой в это время было около десяти. А на заднем плане, держа в руках поднос, стоял мальчик примерно того же возраста в красном бархатном камзоле с медными пуговицами — Джозеф...

Я смотрела на их юные лица (одно темно-, другое светлокожее) и старалась представить себе чувства, которые их связывали. Мальчик Джозеф стоял вытянувшись и замерев, но художник придал его темно-карим глазам яркость и жизнерадостность. Таким же было и серьезное личико Элизы: губы упрямо сжаты, а глаза светились смехом и счастьем.

— Прекрасная картина, не правда ли?

Голос принадлежал женщине в темно-синем блейзере. Заметив на ее лацкане значок хранителя музея, я сначала испугалась, подумав, что Фрэнки оказалась права и нас сейчас с позором выставят вон. Или, может быть, она слышала, как я говорила о плитке, и хочет потребовать, чтобы я вернула ее в музей?

— Тебе знаком этот дом? — спросила она, как будто не замечая моего растерянного вида.

— Дд-да. — Я нервно кивнула.

— Музею очень повезло, что мисс Грейнджер передала ему в дар обстановку этой комнаты, когда собралась из него выезжать. Все остальное было продано. Вандалы украли или разгромили то немногое, что осталось в доме, и это невосполнимая потеря!

— Мисс Грейнджер... Та девочка на картине — Элиза? — спросила я, когда испуг сменился любопытством, после того как я поняла, что хранительница музея не слышала ни слова из того, что я говорила Фрэнки, или решила не придавать этому значения.

— Элиза? Да, это она. — Женщина просияла от радости, совсем как моя старая учительница математики, когда мне удалось решить задачку с процентами, не думая над ней целый час, как обычно.

— Но почему она покинула этот дом?

— Дело в том, что, когда она была молода, ее отец проиграл почти все состояние, и им стало не на что жить и поддерживать дом. Но Элизе — мисс Грейнджер — каким-то образом удавалось это делать многие годы, пока, наконец, ее возможности не иссякли. Она уехала отсюда в 1900 году в уже довольно преклонном возрасте — ей было около семидесяти, думаю так.

— А что с ней случилось потом?

— Она переехала в маленький коттедж в городе. Должно быть, ей очень горько было видеть, как ее прежний дом постепенно ветшает и разрушается.

Ну вот, теперь я знаю судьбу Элизы.

А как насчет ее темнокожего возлюбленного?

— А что случилось с мальчиком-слугой — Джозефом? — неуверенно спросила я.

Хранительница музея, казалось, была поражена моими знаниями истории этого семейства. Я почти ждала, что она выдаст мне аттестат, или даст золотую звезду, или, по крайней мере, заключит меня в объятия. На самом деле, все, что мне хотелось знать, — это были ли Элиза и Джозеф так же близки в последующей жизни, как тогда, когда они были детьми и нацарапали свои имена на подоконнике в комнате Элизы как раз через год после создания этого портрета.

— Джозеф? Мистер Грейнджер оставил ему какую-то сумму после своей смерти. Ее хватило, чтобы оставить работу слуги и уехать из Портбея. Он был тогда еще подростком, и я думаю, что ему захотелось посмотреть мир.

— И с тех пор о нем больше никто не слышал? — спросила я, внезапно подумав о моем дедушке Эдди.

— Вряд ли. — Хранительница покачала головой. — Но жители города жалели о том, что он уехал. После этого они стали называть старый дом домом Джозефа, хотя мисс Грейнджер и ее мать все еще жили здесь.

Так что «вечность» на поверку оказалась весьма недолговечной для Элизы и Джозефа. Но потом я решила, что если Нане Джонс и дедушке Эдди так непросто было встречаться в 1950-е, то как же трудно было хозяйской дочке встречаться со слугой на целых сто лет раньше?

— Но они ведь все равно любили друг друга! — произнесла я вслух, как будто стараясь убедить себя в этом.

— Ты имеешь в виду Элизу и Джозефа? — спросила хранительница. — Странно, что ты об этом заговорила. Я сама все время думаю о них, глядя на этот портрет. У них в глазах одинаковые чертики. Ты заметила?

Я подумала, стоит ли сказать ей о вырезанных на подоконнике именах, но потом решила, что это будет мой секрет. Может быть, в конце лета я возьму у папы фотоаппарат, сделаю фото и принесу его в музей, чтобы его добавили к экспозиции, чтобы весь мир (в смысле, весь Портбей) это увидел...

— Эй, Стелла, теперь-то мы можем идти? Ну пожалуйста!

Я оглянулась на Фрэнки, с несчастным видом сгорбившуюся в дверном проеме и выдувшую из жвачки гигантский розовый пузырь.

— Конечно, пошли, — кивнула я, понимая, что лучше вывести ее отсюда как можно скорее, пока пузырь не лопнул и остатки жевательной резинки не прилипли бы ко всем этим бесценным пиратским трофеям.

И чтобы милая леди-хранительница с полным основанием не вышвырнула нас отсюда...

Глава 20. Вверх, вверх и про-о-о-очь!

Ух-ох-ах!

— По десятибалльной шкале, Стелл, — услышала я шепот Фрэнки, — насколько сильно ты боишься?

Разноцветные огни ярмарочной площади уменьшались с пугающей быстротой.

— На десять баллов! — пронзительно крикнула я, изо всех сил схватившись руками за изогнутый поручень чуть выше моих колен, так что косточки пальцев готовы были прорвать кожу... — А тт-ты-ы?

— На девять! — взвизгнула она, тоже вцепившись в поручень.

Всего девять? Что ж, Фрэнки всегда была храбрее меня. Но я почувствовала некоторое облегчение, поняв, что она почти так же, как и я, боится подниматься на колесе обозрения. Я мысленно взяла назад свои слова о том, что это просто ерунда по сравнению с «Лондонским Глазом». В смысле, «Лондонский Глаз» — это, конечно, хай-тек и все такое, но там вы находитесь в закрытой стеклянной кабине, практически такой же большой, как автобус, которая перемещается так медленно, что вам нужно постоянно проверять, меняется ли вид снаружи, чтобы убедиться, что вы действительно движетесь. Но эта штука... Она выглядела совсем неплохо, когда мы стояли внизу несколько минут назад. Но когда мы поднялись наверх, мои внутренности скрутил банальный, старомодный, вовсе не хайтековский страх. Дззыннь!

— О господи! Что это было? — прошептала Фрэнки, когда колесо задрожало и остановилось, а наши сиденья стали тихо раскачиваться от вечернего морского бриза.

— Ничего страшного. Посмотри, они просто остановили колесо, чтобы больше народу влезло в остальные гондолы, — проговорила я, гордая тем, что не побоялась перегнуться через поручень и рассмотреть, что происходит.

— Больше не делай этого! Гондола начинает раскачиваться еще больше! — умоляюще проговорила Фрэнки, скатываясь к цифре десять по десятибалльной шкале страха.

— Да смотри же, всё в порядке, мы снова двигаемся!

— Чья это была идея — подняться на этом колесе? — спросила вдруг Фрэнки, и ее голос был высоким и визгливым, как будто она только что глотнула из гелиевого баллона.

— Твоя! — рассмеялась я, глядя на нее и на секунду забыв обо всех страхах и огорчениях.

Дззыннь!