последние три года. Но ведь боцман Хоботило совсем недавно был жив, боцман Хоботило совсем недавно прикрикивал на него, топал на него сапогами…
Механически, не понимая, что, собственно, он делает, Вовка подтаскивал обломки льда к глубокой трещине, в которую бородач с трудом уложил тело боцмана.
— Потерпи, братан, — вслух бормотал бородач. — Ты на нас не сердись, братан. Ты полежи, отдохни, мы тебя потом устроим по-человечески.
“Это он боцману…” — думал Вовка.
— Хороший был мужик?
“Это он мне…”
— Помор, сразу видно. Они, поморы, здоровые. Много примет знал, наверное. Они в этом деле знатоки. — Бородач неожиданно прикрикнул на Вовку: — Эй, на шкентеле! Плыть нам с тобой, стрик полуношника, к северу! Восточники да обедники — заморозные ветерочки! Так боцман говорил?
Вовка с трудом кивнул. Бородач нахмурился:
— Ты, Пушкарев Вовка, морду не вороти в сторону. Ты уйми желудок. Ты в серьезную историю ввязался. Братана морского хороним. Нашего братана. — И разрешил: — Топай к палатке.
— А ящик?
— Какой ящик?
— Вон…
— Что в ящике?
— Шоколад.
— Ну? — бородач полез в ящик. — Правда! Мы ящичек возьмем на плечо. Шоколад — это большой подарок. Ты еще сам налопаешься этого шоколада.
“Никогда больше не буду я его лопать”, — с отвращением подумал Вовка. А вслух сказал:
— Мы, наверное, скулой врубились в льдину. — Он ни на грош не верил себе, но убеждал бородача: — Вот меня, наверное, и выбросило на лед. Я ничего не помню. Стоял на палубе, а потом — лежу на льду. И боцмана выбросило. И Белого.
Он боялся, он не хотел упоминать подлодку. Была ли подлодка?
Бородач ошалело взирал на Вовку. Он взирал на него как на сумасшедшего. И поддакнул как сумасшедшему.
— Бывает. Неосторожно шли.
Слишком легко он согласился с Вовкой, и Вовке это было противно, будто оба они, не сговариваясь, обманывали друг друга.
А бородач думал: “Не договаривает малец. Стукнись буксир о лед, гарью бы не попахивало. И ящик на льду. И боцман. И собака. Уйди “Мирный” в море, я бы заметил его. Берегом ехал. Боится малец. В шоке”.
Убойный снег поскрипывал под ногами. Подмораживало. Ветер упрямо брал круто на юго-запад, мел по всей Сквозной Ледниковой.
“Триста… Триста пятьдесят… Четыреста… — считал Вовка шаги. — Почему он идет так быстро? У него же на плече ящик”.
Шел, не веря, что каких-то три часа назад он стоял у иллюминатора, а на рундуке, раскидав по подушке рыжую косу, спала и улыбалась во сне мама.
2
Палатка остыла.
Бородач разжег примус, поставил на него котелок со снегом.
— Чаёк любишь?
— Ага.
Бородач усмехнулся:
— Я тоже.
— У меня сахар есть. И сухари.
— Откуда? — подозрительно покосился бородач. — Там что, еще валяются ящики?
Вовка не ответил. Он сжал в ладонях жестяную кружку с кипятком, и она замечательно обожгла ладони.
— Ладно, — сказал бородач. — Мы люди занятые. Давай, Пушкарев, выкладывай. Как на духу выкладывай. Все и без вранья!
И Вовка выложил.
Все выложил.
О “Мирном”, вышедшем из Архангельска с зимовщиками для Крайночнго и с грузами для Игарки (“С какого причала? — щурился недоверчиво бородач. — С Арктического? Ладно. Есть такой”.); о маме- метеорологе, которую Управление Главсевморпути разыскало в далекой Перми (“А в Питере где жили? На Кутузовской? Ладно. Есть такая”.); о Леонтии Ивановиче, любившем выстукивать морзянку в самый неподходящий момент (“Знаю чудаков. Есть такая привычка”.); о бабе Яне, ожидающей внука в Игарке (“Небось, живет в каменном доме? Нет? В бараке. Ладно. Запомним”.); даже о военном инструкторе выложил все, даже о ложной тревоге, поднятой им в море; забыл, правда, фамилию одного из фашистских командиров (“Да наплевать. Мангольд или Ланге, все равно гады!”); наконец, выложил он и свой тайный план — бежать с буксира, когда начнется разгрузка.
Вовкин план бородачу не понравился. Поскреб бороду, спросил с усмешкой:
— Дезертировать хотел?
— Как это дезертировать? — ужаснулся Вовка.
— А так! — без всякого снисхождения объяснил бородач. — Время военное, приказ есть приказ. Тебе какой курс определили? Игарка! А ты?
— Я не успел…
— Ах, не успел! — ядовито хмыкнул бородач.
Но сладко шипел примус. Усыпляюще пахло керосином. Ломило суставы от тепла и усталости. Глаза слипались. “Я не дезертир, — подумал про себя. — Я не в тыл бежал к бабке. Я рвался к зимовщикам”.
— Ладно, — сжалился бородач. — Знаю я твою маму. И об Леонтии слышал, пухом ему вода. Лыков я. Илья Сергеич. По уличному уставу кликали в детстве Илькой, но тебе — дядя Илья. Ясно? — И спросил: — Своего шоколада мало? Зачем полез в ящик?
Вовку мутило от шоколада, он негромко ответил:
— Людей искал.
— В ящике?
Вовка промолчал.
— Что нашел-то? — прищурился Лыков. — Рацию.
— Откуда знаешь, что рация?
— Я почти на такой работал.
— Как работал? Врешь!
— Не вру. Меня Колька Милевский, он жил на Литейном, водил на курсы радиотелеграфистов.
— И морзянку знаешь?
— Ага.
— А ну, отстучи что-нибудь.
Вовка послушно отстучал.
Лыков сразу насупился, забрал бороду в ладонь:
— Ладно, братан. Отыщем мы твою маму.
— Может, сейчас попробовать? — вскинулся Вовка. — Давайте выйдем в эфир. “Мирный”, он где-то рядом!
