– Когда он закончил рассказывать мне о смерти Елены, он был совершенно опустошен, – сказал Томас. – Я ничего не сказал. Только снова подумал, как невероятна его жизнь, и что при этом я ему ни капли не завидую. Слушать его рассказы о жизни было крайне увлекательно, но кто захочет сам пережить такое?
– Разве это не ужасно? – спросил я. – Я имею в виду – то, что случилось с Еленой.
– Да, – ответил Томас. – Потом Роуленд говорил мне, что всю свою жизнь после того не было ни дня, когда он этого не вспоминал. А когда вспоминал, его сердце снова разрывалось на части. Он надеялся, что их любовь что-то означала. Он боялся, что если он хоть на минуту допустит, что эта любовь была убита случайно – и он приложил к этому руку, – то сойдет с ума. Любая, самая таинственная цель, навеки остающаяся непостижимой для людей, была для него лучше… Все что угодно лучше, нежели поверить, что их любовь и ее смерть не имели никакого смысла.
– Как грустно, – сказал я.
Он покачал головой:
– Он так и не смирился с этим до конца. Как и моя мать никогда не смирилась с потерей великой любви всей ее жизни. – Он дотянулся до кислородной маски и немного подышал. Потом слабо улыбнулся мне. – Вы были со мной необычайно терпеливы. Вам же хотелось знать только одно – что случилось, когда мы приехали в Камберлоо и он встретился с моей матерью спустя все эти годы.
Конечно, я стал говорить, что это не так.
– Что вы, – сказал я. – Все было невероятно интересно.
Томас не поверил мне.
– Я столько времени веду их друг к другу, что вы должны были заподозрить, будто я вообще не хочу, чтобы они встретились, – сказал он. – Но я не играю в такие игры, чтобы возбудить интерес к повествованию. Просто в жизни, как и в книгах, должно произойти много важного перед тем, как герои встретятся. Так что потерпите. Я как раз собираюсь перейти к их встрече. Обещаю.
В этот момент в дверях появилась медсестра.
– Вашему посетителю пора уходить, – сказала она Томасу.
– Вот видите? – сказал он мне, вздыхая. – Еще одно непредвиденное обстоятельство.
– Я приду завтра снова, – ответил я.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МОР
С красоты начинается ужас.
1
На следующее утро я сидел в саду, пытаясь работать над «Ковбоем в килте». Но моя голова была наполовину занята мыслями о Томасе Вандерлиндене и о тех пространных беседах, которые мы вели через изгородь. Всего неделю назад он появился около нее, слегка улыбаясь.
– «Если не знаешь, что ты ищешь, как ты поймешь, что же нашел?» – сказал он мне.
Я подумал, что Томас говорит о моих трудностях с романом, но это было не так.
– Это вопрос Матвея Парижского,[8] – сказал он. – Его книга «Mundus Mirabilis»[9] была опубликована в начале XVI века, когда большая часть мира оставалась тайной. Моряки продолжали считать, что Земля плоская, и боялись, что если их корабли вынесет далеко в открытое море, они окажутся за ее краем. Матвей принадлежал к группе ученых, которые называли себя «антигеографами»; это общество было основано сразу после того, как открыли Новый Свет. Антигеографы говорили, что если бы они добились своего, все дальнейшие географические исследования были бы преданы анафеме. Если бы путешественники ненароком все же натыкались на новые земли, им было бы запрещено под страхом смертной казни сообщать кому-нибудь об их существовании.
– Это ненормально, – сказал я. Томас, похоже, даже не заметил, что я что-то сказал.
– Соображения Матвея, – продолжал он, – довольно необычны для человека его времени. Это не типичные теологические возражения – например, как у ортодоксальных астрономов, которые доказывали, что больше планет быть не может, поскольку Божья вселенная уже совершенна, и все такое. Нет, у Матвея была абсолютно гуманистическая точка зрения. Он боялся, что все новые земли, которые мы откроем, также обманут наши ожидания, как и остальной мир. Поэтому он считал, что намного лучше не искать эти новые места, а оставить их нашему воображению. Он даже призывал тех, кто все-таки совершает путешествия в отдаленные части известного мира, придумывать факты о них, чтобы эти местности казались более интересными, чем они есть на самом деле. – Томас посмотрел на меня проницательными голубыми глазами. – Возможно, Матвей был прав. Быть может, мы прикладывали свои усилия не там, где надо. Исследовали каждый уголок, каждую трещинку на земле. Но что касается понимания того, почему мы такие, как есть – или что у нас вот здесь, – он постучал себя по голове, – в этом, в сущности, не было никакого прогресса. На самом деле, возможно, был даже регресс. Люди, которые ездят на машинах со скоростью сто миль в час, или летают над твоей головой на высоте тридцать тысяч футов, или живут в квартирах со всеми современными удобствами, – знают ли эти люди больше о том, кто они такие, нежели средний европеец четыреста лет назад?
– Но разве в те времена люди не верили, что за всем стоит какое-то сверхъестественное существо? – спросил я.
– Да, конечно, большинство верило, – ответил Томас. – И это совершенно понятно, если вспомнить о том, какому риску подвергался человек в те времена ради выживания. Пить воду означало неизбежное свидание с кишечной палочкой; есть пишу – риск заработать ботулизм; дышать воздухом в городе, вроде Лондона, значило подвергать себя действию всевозможных инфекций; ложиться в собственную постель, полную блох, – флиртовать с бубонной чумой. Когда думаешь об этом, понимаешь: в самом деле, в ту эпоху проснуться утром живым – вот настоящее чудо. Да, если и было такое время, когда люди нуждались в вере в Бога или в Нечто, дававшее их жизни смысл, то возникает мысль, что это было как раз оно.
Томас покачал головой и сделал паузу, дабы подчеркнуть эту мысль.
