например, лежали в одной постели над обувной лавкой. Муж был меланхоликом, который многие годы почти не разговаривал с женой; теперь же болтал с нею нежно и без конца; они ворковали, точно юные влюбленные. Однажды вечером мне, как и остальным посетителям, пришлось заторопиться прочь из спальни супругов в смущении, ибо Фаррэнс пытался взгромоздиться на восхищенную жену. Несколько дней спустя они оба умерли: сначала один, а через несколько минут второй.
Другие горожане, прежде влачившие убогое существование, в болезни словно расцвели. Например, могильщик Кэмпбелл. Его лицо, мертвенно-бледное и худое, совершенно гармонировало с его профессией; горести преследовали его всю жизнь: мать Кэмпбелла умерла родами, подарив ему жизнь; когда сгорел дом Кэмпбелла, погибли его жена и дочка; его самого уже лет двадцать назад разбил частичный паралич. Теперь Кэмпбелл стал жертвой болезни, и паралич его прошел без следа, будто в утешение. Впервые за много лет он мог говорить о жене и дочери, не рыдая. Когда пришел его черед умирать, Кэмпбелл радовался, что присоединится к ним в семейной могиле.
В Каррике объявили карантин, и машины объезжали его стороной. Из окна я видел грузовики, на которых солдаты в противогазах подвозили продовольствие. Настал день, и военный отряд установил разборные бараки к востоку от города, прямо за развилкой, где дорога идет к дому Свейнстона. В бараках поселили солдат, одного или двух полицейских и бригаду медиков из Столицы. Каждый день врачи и медсестры в зеленых халатах и колпаках навещали больных: осматривали, слушали пациентов, брали анализы, советовались, строили предположения; брали образцы крови, кожи и волос у меня и других жителей города, которые еще не заболели (предполагалось, что с течением времени мы все без исключения падем жертвами этой инфекции).
Поскольку сначала умирали звери, а потом люди, специалисты высказали предположение, что причина может крыться в какой-то болезни животных. В Каррик пригласили группу выдающихся ветеринаров, чтобы они могли поупражняться в своем искусстве: они взяли у горожан анализы па антракс, злокачественный карбункул, чуму крупного рогатого скота, лимфангоит, сап, ящур, отравление астрагалом, куриную зевоту, птичий типун, лошадиный колер, нервный шпат, бешенство, техасскую лихорадку. И на все остальные инфекции, которые смогли придумать.
И вновь тщетно. Мистерия болезни хранила свою тайну.
Я познакомился с комиссаром Блэром, полицейским из столичного Управления по Безопасности. Это было вчера утром: он пришел ко мне вместе с двумя медиками и сказал: все знают, что я весьма сведущ в ядовитых свойствах местных растений. Нет ли у меня предположений, спросил он, что же всех убивает.
Пока Блэр говорил, я вспоминал Кёрка, с черной коробочкой склонившегося над ручьем; поэтому я спросил двух эскулапов, хорошо ли проверили систему водоснабжения Каррика. Да, ответили они.
— Проверьте еще раз, — сказал я. — Быть может, вы искали не то. — Больше я им ничего не сообщил.
Когда они собрались уходить, комиссар Блзр добавил:
Я скоро приду к вам снова по другому делу, Айкен. Пока же я велел конвоиру сопровождать вас, когда вы покидаете Аптеку. По соображениям безопасности.
Поэтому днем, в последний раз взбираясь на вершину Утеса, я был под стражей. Когда я вернулся, комиссар Блэр сообщил мне, что заболели Анна, городовой Хогг, мисс Балфур и доктор Рэнкин. Я спросил комиссара, можно ли их посетить (я подозревал, что это будет последний визит), и комиссар разрешил. Мой конвоир пошел со мной и стоял за дверьми комнат, пока я обстоятельно беседовал с каждым.
Мы спокойно приняли решение.
Теперь я один стою в сумерках и из своего окна на втором этаже озираю южную часть Парка. Вывеска «КАФЕ» на доме Кеннеди — единственная неоновая вывеска в Каррике — должна гореть в это время суток, однако темна. Свет, что бежал по ее стеклянным венам, застыл, и никто из горожан не ходит больше по улицам Каррика.
Громада Монумента все еще видна, как и приземистые гранитные контуры Церкви и Библиотеки. («Суеверие идет рука об руку со Знанием», — говаривал мой отец, Александр.) Беленый фасад «Оленя» соседствует на востоке с мрачным зданием Околотка. («Порок рядом с Правосудием, — сказал бы отец. — Обрати внимание, Роберт».)
Единственный свет в сумерках — туманный отблеск фонарей, что качаются на тонких виселицах.
Я слышу грохот подкованных сапог. Через минуту появится патруль: шесть солдат с винтовками наперевес зашагают по улице с собаками на длинных поводках. Взвод будет то и дело останавливаться, фонарями освещать заколоченные двери и окна. Поджарые собаки обнюхают все вокруг и сделают стойку, учуяв незнакомый запах.
Солдаты ненавидят Каррик. Все они только и надеются, что получат приказ покинуть город. Каждый день солдаты с завистью смотрят на машины «скорой», что уезжают по северной дороге в Столицу, визжа в тумане, точно исполинские вороны. Иногда собаки присоединяются.
А я — глядя на все это, я сижу здесь в одиночестве.
Смутные холмы вдали часто кажутся мне страницами огромной книги; ленты тумана свисают с них, как закладки. Сам я, наверное, скоро стану последним словом в книге Каррика.
* * *
Так заканчивался документ Айкена.
К последней странице прилагалось письмо:
Пятница, 10:00
Максвелл,
Комиссар Блэр сидит здесь, в моем доме. Только что он официально обвинил меня в убийстве Свейнстона и Кёрка, а также в отравлении жителей Каррика.
Комиссар прочел этот письменный отчет о событиях последних месяцев.
— Это одновременно и больше, и меньше, чем я ожидал, — говорит он.
— Здесь содержатся все ингредиенты, — говорю я.
— Откуда же мне знать, что с ними делать? — спрашивает он.
— Ах, комиссар, — говорю я, — я занимаюсь своим ремеслом, а вы занимайтесь своим.
Я предлагаю комиссару вот что:
— Доставьте завтра этот рассказ своему юному другу в Столице (это вы, Максвелл); позвольте ему приехать в Каррик, я проведу его через все тайны.
Комиссар принимает мое предложение.
А вы, Максвелл?
Мы ждем вашего решения.
Что бы сделали в такой ситуации вы? Я же… сказать, будто меня потрясло, что последнее обращение этого человека, Роберта Айкена, было адресовано мне лично, — значит не сказать ничего. Пугал сам факт, что некто, обвиняемый в массовом убийстве, хотя бы знает мое имя. Но должен признать, сам рассказ меня заинтриговал — он казался отрывком из книги, — как и тайны, стоявшие за ним. Что за человек этот Айкен? Зачем он написал то, что написал? Кто были остальные люди, которых он упомянул? И что же это за место — Каррик?
Как я уже сказал в начале, о первых происшествиях писали много: например, об убийстве Свейнстона и его обезображенном лице. Я читал об этом в газетах. Слышал о подозрительном самоубийстве Кёрка из Колонии и о массовой гибели животных: писали, что это «чума», звериный мор.
Но даже мор не распространяется быстрее слухов. Секретность, строжайший карантин, толпы следователей из полиции, постройка военных бараков, приезд медицинских бригад — все это свидетельствовало о катастрофе смертоноснее любой чумы.
И теперь я знал, в чем дело. Каррик опустошен не мором, но чудовищным преступлением. Айкен, тот Роберт Айкен, которому известно мое имя, обвинялся в уничтожении воего населения города.
Я это понял. Но в тексте было еще так много намеков и смутных подсказок, что мне требовалось его перечитать. Юэтому я прочел текст в третий раз и лишь затем позвонил комиссару Блэру. Я сразу перешел к самому важному:
— Этот аптекарь, Роберт Айкен, действительно всех отравил?
