больницы на северных островах, который поменял органы двум пациентам-мужчинам, пересадив одному инфицированный аппендикс, а другому — больное яичко; женщина с опасным раздвоением личности, у которой взаправду обнаружилось два сердца и разный пульс на левом и правом запястьях.
Анне не пришлось по вкусу ни ожидание, ни разговор со сторожем, но она знала, что нужно дождаться надзирателя, чтобы их проводили в палату Александра, ибо коридоры в лечебнице походили на лабиринт, а номеров на дверях не было. Роберт рассказывал, что несколько пациентов однажды ночью, когда не горел свет, умудрились взломать двери палат. Беглецам, обезумевшим окончательно, удалось найти дорогу только в середину темного лабиринта.
Прошло время, сторож ушел, а в холл вошла высокая темноволосая надзирательница. Уголки ее печальных губ были накрашены помадой так, что получалась цветущая улыбка; тени на веках темных глаз тоже загибались кверху. Роберт спросил ее, как себя чувствует его отец; в ответ она улыбнулась (поскольку не улыбаться не могла).
— Вам судить, — сказала она.
Женщина повела их по запутанным коридорам мимо череды дверей, за которыми стонали и всхлипывали. Потом остановилась у одной, ничем не отличавшейся от остальных; повернула ключ в замке и открыла, выпуская затхлость и вонь мочи. Анна и Роберт последний раз вдохнули дезинфицированный воздух коридора и шагнули в палату.
За ними захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, шаги надзирательницы удалились. Александр лежал на боку на узенькой койке, уставившись на них.
— Как ты себя чувствуешь? — нервно спросил Роберт. Анна знала, что его отец не отвечал на такие вопросы, даже когда был здоров. Тело старика показалось ей хрупким, точно бабочкина куколка; было видно, как пульсируют вены. Казалось, совсем скоро его жизнь вырвется наружу, оставив на земле только высохшую оболочку кокона. Но глаза старика еще чем-то горели — чем-то неприятным.
Роберт попытался по-сыновнему положить руку отцу на плечо, но тот отпрянул и ударил Роберта по руке, словно осу отгонял.
— Оставь меня в покое! Я не хочу умирать! — Голос срывался на визг, однако был громок для такого слабого тела. — Не я же один. Это несправедливо! — По протокам его морщин ползли слезы.
Ну успокойся, успокойся. — Роберт пытался пожать сморщенную руку. — Все в порядке.
— Не трогай меня! Не трогай меня! — верещал старик, колотя сына по руке.
Анна, которая все это время молчала, хотела подойти и утешить его; но из-под пелены безумия Александр взглянул с такой злобой, что Роберт поспешил отвести Анну назад. Старик снова заплакал:
Не разрешайте им меня кремировать, — рыдал он. — В печи кишки сморщиваются, и тело садится. Я этого не вынесу!
Анна подумала: это могло бы показаться смехотворным, если бы в глазах старика не было такой боли и отчаяния. Глаза безумца посмотрели прямо на нее:
— Мы их всех убьем. Он тебе говорил? — Старик торжествовал, несмотря на слезы, струившиеся по щекам. — Что думаешь, а? Всех до единого!
Он продолжал хвастаться и злорадствовать — малоприятное зрелище. Вдруг лицо старика по-детски сморщилось, и он зарыдал:
— Это несправедливо! Несправедливо!
Некоторое время Александр громко всхлипывал, думая о какой-то несправедливости. Казалось, старик забыл, что в его комнате посетители. Он отвернулся и скрючился, как младенец в утробе. Лежит и ждет, подумала Анна, перерождения в эту стену пустоты.
Резко постучали в дверь, и в замке повернулся ключ. В палату заглянула улыбчивая надзирательница:
— Вы хотите еще побыть с ним?
Кажется, едва Роберт ее увидел, ему полегчало, и он покачал головой.
— Отец, — сказал он. — Нам пора. Я скоро снова приеду к тебе.
Седые космы на подушке не шелохнулись.
— До свидания, — сказала Анна.
Спина старика немножко напряглась — и все. То был конец визита. Анна с радостью шагнула из палаты в коридор. Но когда надзирательница заперла дверь, Анна строго сказала:
— В палате жуткий запах. Неужели с этим ничего нельзя поделать?
— Запах? Я не заметила никакого запаха. — Нарисованная улыбка надзирательницы вела битву с печальным контуром ее губ.
Женщина вела Роберта и Анну путаными коридорами, вниз и вверх по пролетам одинаковых лестниц — пока они вдруг снова не оказались в холле. Роберт и Анна вышли на улицу, на свежий воздух; здесь снова шел сильный ливень.
Они попрощались с приветливым сторожем и пошли туда, где их ждало такси. Роберт стал извиняться:
— Это был не лучший его день.
Они уже почти дошли до такси, и Анна чувствовала, что надо как-нибудь утешить Роберта. Ей хотелось взять его за руку, сжать ее, но она не смогла.
— Бедный Роберт, — только и сказала она.
Таксист курил и читал газету. Когда Роберт и Анна сели в машину, водитель повернулся и закрыл окошко между кабиной и салоном; на пути в лечебницу оно было приоткрыто. Таксист резко им хлопнул, будто сумасшествие, которое видели пассажиры, могло оказаться заразным.
Обратная дорога в Столицу прошла в молчании, такси утишало дорогу, точно бальзам. Анна и Роберт добрались до Восточного вокзала как раз к нужному поезду и совсем скоро были уже на пути к Каррику. Анна села у окна, лицом по ходу, и смотрела, как паровоз движется вперед, будто огромная игла зашивает рану на теле земли. Когда поезд начал карабкаться в горы, пейзаж размыло туманом. Роберт дремал; Анна в полном изнеможении мечтала заснуть, чтобы сон стер сознание, как туман стер окрестные холмы. И в конце концов она уснула, хотя все время просыпалась. Она жалела, что сейчас не дома, в постели, а на этом неудобном сиденье. Всякий раз, когда Анна открывала глаза, холмы оставались невидимыми, а ее воспоминания — ясными и реальными, как всегда.
Не прошло и года после этой поездки, как в Каррике появился Мартин Кёрк из Колонии. В первый вечер, когда Анна и Роберт познакомились с ним в «Олене», она следила за каждым его движением. Она чувствовала, что нравится Керку; ей же нравилось, как его колониальный акцент преображает слова, лишая их грубости и даже делая менее невыносимыми вещи, которые этими словами называются.
Через несколько дней Анна снова встретила Кёрка вечером в «Олене»; на этот раз они были наедине. Они проговорили много часов. После того как Анна рассказал Кёрку, что они с Робертом когда-то были любовниками, Кёрк поведал ей о своей первой любви.
Ему, Кёрку, тогда было всего двадцать лет. Он еще пребывал в поре ученичества, когда его послали в одну тропическую республику — исследовать грунтовые воды. Реки той земли околдовали Кёрка. В отличие от Колонии, где холодные смертоносные течения впадали на севере в ледяные моря, реки в этих джунглях кишели мельчайшей жизнью. Даже сны Кёрка в этом климате стали яркими и экзотическими, будто жара разбередила часть сознания, которая прежде дремала.
В тропиках Кёрк и местная девушка, его ассистентка, назначенная ему правительством, вместе проводили в джунглях целые дни и ночи. Когда они стали любовниками — что произошло со временем, — Кёрк сказал девушке, что, едва работа будет закончена, он увезет ее с собой в Колонию, и девушка заживет жизнью, какую и представить себе не может. Она, тихоня, только слушала его речи и смотрела на него своими темными индейскими глазами.
Однажды утром, когда Кёрк и его помощница в чаще джунглей собирали образцы грунтовых вод, из леса выскочили мужчины — человек десять в изодранной форме — и наставили на них автоматы. Двое держали Кёрка на прицеле, остальные схватили его ассистентку и сорвали с нее блузку и брюки. Глаза девушки остекленели, точно у кролика попавшего в ловушку. Солдаты распластали ее нагое тело (мягкое, которое Кёрк целый месяц ласкал каждую ночь) в гнилостной грязи джунглей. Он ничего не мог поделать — только смотреть, как эти люди по очереди насилуют девушку.
Но это был не конец. Четверо солдат держали ее, пока их предводитель, бодрый улыбчивый толстяк,
