воздухе угольный дым мешался с запахами гудрона и соленой воды – до моря оставалось всего несколько миль вниз по реке. Ресторанчик я нашел в соседнем квартале – самый заурядный, с бурыми панелями на стенах. За деревянными столиками, накрытыми клеенкой, сидели мужчины в комбинезонах. Здесь табачный дым смешивался с запахами жареной рыбы и картошки. Я быстро поел и вышел.
Я пошел на север, к главным торговым кварталам Города. Все казалось мне внове: мрачные склады с крошечными закопченными окнами; сортировочные станции железной дороги, рельсы, сверкавшие в густых зарослях мертвых сорняков; узкие переулки, где ледяной ветер гонял выброшенные газеты и бумажные обертки. Главные улицы, в основном – параллельные реке, – сами текли реками грохочущего транспорта и упорных пешеходов. Магазины меня не заинтересовали. Одежные, обувные и аптеки тянулись сплошной цепочкой, и лишь изредка их ряд прерывался мраморными подъездами банков или церквями. Привлекали меня только кинотеатры: их экзотические, иноземные названия и красочные афиши казались вратами, уводящими прочь из перенаселенного серого чистилища.
В тот день и во все остальные, что я прожил в «Блуде», я выходил пообедать, а потом гулял. К ужину покупал в лавке одни и те же булочки и около шести возвращался в гостиницу. Путь к лестнице лежал мимо бара. Там я ни разу не видел мужчин – только женщины сидели в одиночестве за маленькими круглыми столами или на высоких табуретах у стойки, курили, рассматривали себя в зеркале позади стеллажа с пирамидами бутылок. Иногда кто-то из женщин перехватывал мой взгляд в зеркале, прежде чем я успевал отвернуться. Яркие губы на бледных лицах смотрелись вызывающе, тени для век не скрывали алчного блеска глаз.
На вторую ночь в номере я съел свои булки и улегся спать примерно в девять. Какое-то время я продремал, но меня разбудил странный звук. Сперва я испугался, потому что не сразу сообразил, где нахожусь. Голоса доносились из-за двери, которая соединяла мой номер с соседним. Один голос был женским, второй – мужским басом. Я не мог разобрать слов, а потому встал с кровати и на цыпочках подошел к запертой двери.
Сквозь широкую щель в нижней панели проникал свет. Я проворно опустился на колени и приник к ней глазом.
– Продолжай, – распорядился мужчина.
Я мог разглядеть его, вернее – его нижнюю половину. Он сидел в деревянном кресле прямо перед дверью. На нем были темные брюки, из-под которых торчали черные ботинки и черные носки с рисунком – две переплетающиеся желтые змейки обвивали якорь.
Второй голос принадлежал женщине, которая стояла возле кровати, лицом к мужчине; достаточно далеко от моей щели, чтобы я мог хорошенько ее разглядеть. Похоже, одна из тех женщин, что сидели в баре. Ярко блестели красные губы, глаза превратились в черные щелочки. На ней было черное облегающее платье.
– Я жду, – сказала она.
Послышалось шуршание, мужчина подался вперед, загородив мне на миг обзор. Когда он снова выпрямился, я увидел, как женщина пересчитывает банкноты, а потом прячет их в карман валявшегося на постели пальто. Она села на кровать лицом к мужчине и начала снимать туфли – медленно, подчеркивая каждое движение. Так же медленно задрала подол, отстегнула от пояса чулки и скатала их. У нее были худые, очень белые ноги.
Я следил за ней – столь же внимательно, полагаю, как и мужчина в кресле.
Женщина встала и расстегнула пуговицы платья. Узкие щелочки ее глаз ни на миг не отрывались от зрителя в кресле. Она облизнула губы. Платье упало к ее ногам. Теми же расчетливыми движениями, глядя на мужчину, она сняла нижнее белье. Во рту у меня пересохло.
И вот она стоит перед нами – худая женщина с тощими ногами. Ребра торчат, как у мамы, когда она болела. Груди свободно болтаются, а поперек живота проступили серебристые полоски.
– Ну? – спросила она.
– Подойди сюда и займемся делом, – ответил мужчина.
Он поднялся с кресла и шагнул вправо, где я не мог его видеть. Женщина последовала за ним.
Перед моими глазами оставались только перекладины деревянного кресла, а за ними – кровать и одежда на полу.
Мужчину и женщину я больше не видел, но я слышал их голоса. Он давал указания («Подвинься вот так… хорошо… приподними чуть-чуть ногу… положи сюда руку…»), она отзывалась нечасто: («Вот так?… Ай!… Долго еще?»).
Это продолжалось бесконечно – по крайней мере, с полчаса. И все это время я сидел, скорчившись, под дверью, почти не дыша, прислушиваясь.
Наконец я услышал последний приказ:
– А теперь, – сказал мужчина, – выйди на свет. – И через секунду: – Хорошо, хорошо, хорошо! – И снова: – Хорошо-хорошо-хорошо!
Он вернулся в мое поле зрения, на этот раз – далеко от щели, и я сумел как следует его разглядеть. Вопреки моим ожиданиям, он не разделся – даже куртку не снял. Крупный, рыхловатый мужчина со светлыми волосами и бледно-голубыми глазами. Он держал в руках открытый деревянный ящик размером с адвокатский портфель. Положив ящик на кровать, он опустил и захлопнул крышку. Сел на постель и посмотрел в ту часть комнаты, из которой только что вышел.
– Да, очень хорошо, – повторил он. – Теперь можешь умываться.
– Вы уже все? – спросила она.
– Да, – сказал он. – Ты молодчина.
Минуту спустя из их кабинки, примыкавшей к моей, послышался шум воды. Вскоре женщина выключила душ и вернулась, вытираясь облезлым гостиничным полотенцем. По спине, обращенной ко мне, текли струйки. Женщина поспешно оделась.
– Волосы черт-те в каком виде, – пробормотала она. – Нужно подкраситься. – Она вернулась в ванную и на этот раз задержалась там дольше.
