шестнадцать мешков.
Вот бы ребята из школы видели, как я погоняю лошадь, управляюсь с мешками и все делаю сам, чтобы мистер Хэннон не утруждал ноги. Вот бы видели, как я с тележкой иду в «Саутс Паб», пью лимонад с мистером Хэнноном и дядей Па, сам черный с головы до пят, а Билл Гэлвин белый. Я бы всем на свете хотел показать четыре шиллинга чаевых, которые мистер Хэннон разрешил оставить себе, и еще шиллинг за работу этим утром - итого пять шиллингов.
Мама сидит у огня; я отдаю ей деньги, а она глядит на меня, роняет их и плачет. Странно: казалось бы, если даешь человеку деньги, он должен быть счастлив. Что у тебя с глазами? - говорит она. Пойди к зеркалу, посмотри на себя.
Лицо у меня черное, и глаза – страшнее не бывает. Веки и белки красные, а из уголков глаз и через нижние веки сочится что-то желтое. Если оно застаивается, образуется корка, которую надо выковыривать или вымывать водой.
Все, довольно, говорит мама. Никакого мистера Хэннона. Я пытаюсь объяснить, что он без меня пропадет. Он уже еле ходит. Сегодня утром мне пришлось все делать самому: погонять лошадь, развозить мешки на тележке, сидеть в пабе, пить лимонад, слушать, как мужики спорят, кто лучше - Роммель или Монтгомери.
Мама говорит, что ей мистера Хэннона очень жаль, но у нас у самих забот полон рот, и еще не хватало, чтобы сын ее ослеп и на ощупь ходил по улицам Лимерика. Мало тебе, что от тифа едва не умер – хочешь теперь ослепнуть?
Я плачу, потому что пропал мой единственный шанс стать мужчиной и принести в дом деньги, которые не прислал телеграммой отец. Я плачу и плачу, потому что не знаю, что мистер Хэннон будет делать в понедельник утром, когда некому будет подтолкнуть мешки на край телеги, доставить их до порога. Я все плачу и плачу, потому что он с лошадью так ласково говорит, и сам такой добрый, и что же будет с лошадью, если мистер Хэннон не придет с утра и не выведет ее из стойла, и я не приду и не выведу? Она от голода заболеет - ведь кто даст ей овса или сена, и кто яблочком угостит?
Мама говорит: не плачь, глазам это вредно. Посмотрим, говорит она. Большего я обещать не могу. Посмотрим.
Она промывает мне глаза и дает шесть пенсов, чтобы я сводил Мэлаки в «Лирик» на фильм, в котором играет Борис Карлофф - «Человек, которого не могли повесить», - и купил нам по ириске «Кливз». Мне трудно смотреть на экран, когда из глаз течет желтая жижа, и Мэлаки приходится пересказывать мне сюжет. Зрители возле нас велят ему заткнуться – им хочется услышать, что говорит Борис Карлофф; Мэлаки говорит, что он всего лишь объясняет своему слепому брату, о чем кино, и все зовут администрацию - Фрэнка Коггина, а тот грозится вышвырнуть нас обоих, если услышит от Мэлаки еще хоть слово.
Ну и ладно. Я научился, выдавливая желтую жижу, прочищать один глаз и смотреть на экран, пока другой наполняется; и так я то один прочищаю, то другой - смотрю, прочищаю, смотрю, - и все, что я вижу, желтого цвета.
В понедельник утром к нам снова стучится миссис Хэннон. Она просит маму отправить меня на угольный склад и передать служащему в конторе, что мистер Хэннон сегодня придти не сможет – ноги болят, ему надо к врачу, - но завтра он непременно придет, и все, что не доставил сегодня, доставит завтра. Миссис Хэннон теперь зовет меня только «Фрэнк» - ведь тот, кто развозит стофунтовые мешки угля, уже не «Фрэнки».
Служащий в конторе говорит: хм, по-моему, многовато поблажек мы делаем мистеру Хэннону. Значит, как тебя зовут?
Маккорт, сэр.
Скажи Хэннону, что мы потребуем справку от врача. Ты все понял?
Да, сэр.
Врач говорит мистеру Хэннону, что ему надо лечь в больницу, иначе будет гангрена, и за последствия он не отвечает. Мистера Хэннона увозят на скорой, и моей взрослой работе конец. Теперь я побелею, стану как все у нас в школе – и не будет у меня ни телеги, ни лошади, ни шиллинга для мамы.
Через несколько дней к нам заглядывает Брайди Хэннон и говорит, что ее мама просит меня зайти в гости, выпить с ней чашечку чая. Миссис Хэннон сидит у огня, положив руку на стул мистера Хэннона. Садись, Фрэнк, - говорит она, и я направляюсь к одному из обычных кухонных стульев, но она говорит: нет, садись здесь. На его стул. Фрэнк, ты знаешь, сколько ему лет?
Должно быть, много, миссис Хэннон. Наверное, тридцать пять.
Она улыбается. Зубы у нее красивые. Ему сорок девять, Фрэнк, и беда, если у человека в таком возрасте болят ноги.
Да, миссис Хэннон.
Ты знаешь, как он радовался, когда вы вместе работали?
Нет, миссис Хэннон.
Так вот, он радовался. У нас две дочери – Брайди, которую ты знаешь, и Кэтлин, медсестра - она в Дублине живет. Но сына у нас нет, и он говорил, что ты был для него как сын.
Я чувствую, что у меня жжется в глазах, но я не хочу, чтобы она видела, как я плачу, особенно когда не знаю почему. В последнее время я только и делаю, что плачу. Из-за работы? Из-за мистера Хэннона? Мама говорит: мочевой пузырь у тебя возле глаз где-то.
Я думаю, что плачу, потому что миссис Хэннон говорит тихо-тихо, а она так говорит из-за мистера Хэннона.
Ты был ему как сын, говорит она, и я этому рада. Ведь он теперь работать уже не будет. Ему придется дома сидеть. Может, потом подлечится, тогда устроится куда-нибудь сторожем – туда, где тяжести поднимать не надо.
Миссис Хэннон, я теперь безработный?
Фрэнк, у тебя есть работа. Твоя работа – это учеба.
Миссис Хэннон, это не работа.
Другой пока у тебя не будет. У мистера Хэннона сердце сжималось при мысли, что тебе придется таскать мешки с углем, и у матери сердце сжималось от страха за твои глаза. Видит Бог, мне жаль, что я тебя в это дело втянула: твоя бедная мать разрывалась между твоими глазами и ногами мистера Хэннона.
А мистера Хэннона можно навестить в больнице?
Не знаю, пустят ли тебя. Но к нам ты, конечно, всегда сможешь придти и навестить его. Видит Бог, дел у него особых не будет - только читай да в окно поглядывай.
Не надо плакать, говорит мама. А впрочем – слезы соленые, может, они глаза тебе промоют.
XII
От папы приходит письмо. Через два дня, в канун Рождества, он приедет домой. Папа пишет, что отныне все будет иначе, он теперь другой человек. Он надеется, что мы ведем себя хорошо, слушаемся маму и прилежно молимся, и обещает нам подарок к Рождеству.
Мама идет на вокзал встречать папу и берет меня с собой. На вокзале всегда ужасно интересно: люди приезжают, уезжают, высовываются из вагонных окон и что-то кричат на прощанье, паровоз в клубах пара пыхтит и увозит поезд все дальше, провожающие хлюпают носами, а вдалеке поблескивают серебристые рельсы, ведущие в Дублин и дальше - в мир.
Уже почти полночь, и на перроне холодно и пусто. Мужчина в фуражке железнодорожника спрашивает, не хотим ли мы погреться. Мама говорит: большое вам спасибо, и смеется, когда он предлагает нам забраться на сигнальную вышку в самом конце платформы. Мама полная, по лестнице она поднимается с трудом и все время повторяет: о Боже, Боже.
Мы стоим высоко над землей. На сигнальной вышке темно, только на приборной доске, над которой склонился смотритель, мерцают красные, зеленые и желтые огоньки. Он говорит: я решил тут поужинать -
