ждать, что оставят, но мама из постели кричит: а ну, живо помогли младшему брату. Если не почините ему башмаки, грозится она, я поднимусь, и кому-то не поздоровится. А нам и так Майкла жаль: он с Альфи играть не может, потому что намного старше его, и с нами не играет, потому что намного младше нас, и подраться ни с кем не может по той же причине.
Дальше одеваться просто. В той рубашке, в которой я спал, я иду в школу. Я ношу ее изо дня в день. В ней играю в футбол, карабкаюсь на стены, обираю огороды. В этой же рубахе я хожу на мессу и в Братство, а люди принюхиваются и отодвигаются. Если маме от Винсента де Поля дают талончик на новую рубашку, старая становится полотенцем и долгие месяцы висит на спинке стула; или же мама кроит из нее лоскутки и латает другие рубашки, или вовсе пускает ее на тряпки: какое-то время она служит пеленками Альфи, и, в конце концов, оказывается на полу - ее подтыкают под дверь, чтобы дождевая вода с улицы не текла в дом.
Мы идем в школу переулками и задворками, избегая встреч с детьми респектабельных горожан, которые ходят в школу «Братьев во Христе», или с богачами, которые ходят к иезуитам в «Крешент Колледж». Мальчики из «Братьев во Христе» носят твидовые пиджаки, теплые шерстяные свитера, рубахи, галстуки и блестящие новые ботинки. Именно они, как мы знаем, займут посты в государстве и будут помогать тем, кто правит миром. Ребята из «Крешент Колледж» ходят в блейзерах и школьных шарфах, небрежно обернутых вокруг шеи и перекинутых через плечо – чтобы всем было ясно, что они круче всех. У них длинные челки, падающие на лоб и глаза, и они могут трясти вихрами, как англичане. Именно они, как мы знаем, поступят в университет, унаследуют семейное предприятие, войдут в правительство, станут править миром. А мы станем посыльными на велосипедах и будем доставлять им продукты, или подадимся в Англию работать на стройках. Наши сестры будут сидеть с их детьми или драить полы - если сами в Англию не уедут. Мы все это знаем. Нам стыдно за то, как мы выглядим, и если кто из богатых школ скажет колкость, мы ввяжемся драку, и в итоге – кровь из носу, либо рваная одежда. Преподаватели из-за нас и драк наших выйдут из себя, потому что их сыновья ходят в богатые школы, и мы не смеем поднимать руку на тех, кто лучше нас, прав не имеем - и точка.
То и дело у нас в гостях мы застаем какую-нибудь женщину с ребенком – совершенно незнакомых. Они сидят у огня и беседуют с мамой - всегда именно женщина и ребенок. Мама встречает их где-нибудь на улице - они просят у нее несколько пенни, и ее сердце тает. Денег у нее никогда не бывает, поэтому она приглашает их домой, выпить чаю и поесть жареного хлеба, и если погода ненастная, разрешает им переночевать в углу у огня на куче тряпок. Когда мама угощает кого-то хлебом, нам самим остается меньше, но если мы жалуемся, она говорит: некоторым еще хуже, чем нам – ничего страшного, если мы немножко поделимся.
Майкл ничуть не лучше. Он приводит в дом стариков и бродячих псов. Рядом с ним в постели то и дело видишь собаку. Псы бывают раненые, безухие, бесхвостые. Однажды Майкл нашел в парке слепую борзую, которую мучили дети. Он отбил детей, подобрал борзую – размером больше, чем он сам, - и сообщил маме, что отдаст собаке свой ужин. Какой ужин? - говорит мама. Нам повезет, если в доме найдется хоть корочка хлеба. Пусть ест мой хлеб, отвечает Майкл. Мама требует, чтобы на следующий день собака из дома исчезла, и Майкл плачет всю ночь, а еще пуще рыдает утром, когда видит, что собака рядом с ним, в его постели, умерла. В школу он не пойдет, потому что ему надо вырыть могилу - там, где была раньше конюшня, - и он хочет, чтобы мы копали ее вместе с ним и потом прочитали розарий. Что толку молиться за пса, говорит Мэлаки, почем ты знаешь, может, он и католиком не был? Как это не был, рыдает Майкл, я ведь спал с ним в обнимку. Он так убивается из-за собаки, что мама разрешает нам всем остаться дома и не ходить в школу. Мы в таком восторге, что безропотно помогаем Майклу выкопать могилу и читаем три «Радуйся, Мария». Мы ведь не намерены весь наш выходной читать розарий за дохлого пса. Приводя домой стариков, Майкл умудряется разводить огонь и угощать их чаем, хотя ему только шесть лет. Мама говорит, что сходит с ума, когда, придя домой, видит этих стариков, которые сидят у огня, чешутся, пьют чай из ее любимой чашки и что-то бормочут. У Майкла, говорит она Брайди Хэннон, чутье на стариков, которые слегка не в себе, и если в доме не найдется для них куска хлеба, он постучит к соседям и, не смущаясь, попросит у них. В конце концов, мама запрещает Майклу приводить стариков. Один из них наградил нас вшами, и это сущее бедствие.
Вши гадкие - хуже крыс. Они кишат у нас в волосах, в ушах и во впадинах ключиц. Впиваются в кожу. Пробираются в швы одежды и в пальто, которые служат нам одеялами. Нам приходится осматривать Альфи с головы до пят, потому что он маленький и сам ничего с ними поделать не может.
Вши хуже, чем блохи. Они впиваются в кожу и сосут нашу кровь, которая просвечивает у них в брюшках. Блохи – те скачут и кусаются, и они незаразные. Блохи все-таки лучше, чем вши. Прыгучие твари – они безвредней сосущих.
Мы все дружно решаем, что хватит с нас бродячих женщин с детьми, собак и стариков. Довольно заразы и болезней.
Майкл рыдает.
У миссис Перселл, бабушкиной соседки, у единственной на всей улице есть радиоприемник. Миссис Перселл получила его от государства, потому что она старая и слепая. Мне тоже хочется приемник. Наша бабушка старая, но не слепая, и что толку иметь бабушку, которая ни в какую не слепнет и не получает от государства приемник?
По воскресеньям я сажусь на тротуар под окном миссис Перселл и слушаю спектакли по «Би-Би-Си» и по ирландскому «Рэдио Эриэн»: пьесы О’Кейси, Шоу, Ибсена и самого Шекспира, который лучше всех, пусть он и англичанин. Шекспир как картофельное пюре – его мало не бывает. А еще там рассказывают чудные истории про греков, которые выкалывают себе глаза, потому что по недоразумению женились на собственных матерях.
Однажды сижу я под окном миссис Перселл, слушаю «Макбет», и тут из-за двери выглядывает ее дочка Кэтлин. Фрэнки, заходи в дом. Мама говорит, что ты чахотку подхватишь, если будешь сидеть на земле в такую погоду.
Что ты, Кэтлин, мне и здесь неплохо.
Не спорь, заходи.
Меня угощают чаем и большим куском хлеба с толстым слоем ежевичного варенья. Миссис Перселл спрашивает: Фрэнки, тебе нравится Шекспир?
Очень, миссис Перселл.
О, Фрэнки, его слова – это музыка, и он лучший рассказчик на свете. Не знаю, что бы я делала по вечерам в воскресенье, кабы не Шекспир.
По окончании спектакля мне разрешают покрутить ручку радиоприемника. Я перемещаюсь по шкале и на коротких волнах слышу разные звуки: шипение и странный шепот, шум океана – отливы, приливы - и азбуку морзе: тире-тире-тире-точка. Я слышу звуки мандолин, гитар, испанских волынок, барабаны Африки, крики лодочников на Ниле. Я вижу моряков, стоящих на вахте и отпивающих из чашек горячее какао. Вижу соборы, небоскребы, коттеджи. Вижу бедуинов в Сахаре, французский иностранный легион и ковбоев в американских прериях. Вижу козлов, скачущих по скалистым берегам Греции, где пастухи все слепые, потому что по недоразумению женились на матерях. Вижу людей, болтающих в кафе, попивающих вино, гуляющих по бульварам и авеню. Я вижу уличных женщин в дверных проемах, вижу монахов, читающих вечерню, и тут слышу громкий звон Биг Бена – в эфире Иностранная служба «Би-Би-Си», выпуск новостей.
Оставь, Фрэнки, говорит миссис Перселл, узнаем, что в мире творится.
После новостей начинаются передачи для Американских вооруженных сил. Так здорово слышать голоса американцев - тягучие и свободные - и музыку - какая музыка! - самого Дюка Эллингтона, который советует прокатиться на трамвае «А» , а Билли Холлидей поет лишь мне одному:
I can’t give you anything but love, baby,
That’s the only thing I’ve plenty of, baby.
Ах, Билли, Билли, я хочу в Америку - к тебе и ко всей этой музыке - туда, где больных зубов ни у кого нет, где все оставляют еду на тарелке, где в каждом доме есть туалет и все живут счастливо до конца своих
