дней.
И миссис Перселл говорит: знаешь что, Фрэнки?
Что, миссис Перселл?
Этот Шекспир, он такой молодец – ирландцем был, не иначе.
Сборщик платы за жилье теряет терпение. Миссис, говорит он маме, у вас долг за четыре недели. Всего два фунта четыре шиллинга. Вы это прекращайте, иначе мне придется пойти в контору и доложить сэру Винсенту Нэшу, что Маккорты уже месяц не платят. И, миссис, тогда что? Пинком под зад меня вышвырнут с работы, а у меня на содержании мать - ей девяносто два, но она каждый день причащается, ходит в церковь, где францисканцы. Сборщик платы за жилье взымает плату за жилье, иначе он, миссис, теряет работу. Я вернусь через неделю, и если вы не заплатите – всего один фунт, восемь шиллингов и шесть пенсов – то окажетесь на улице, и ваша мебель будет мокнуть под дождем.
Мама возвращается в Италию, садится у огня и думает: где же ей, скажите на милость, раздобыть денег, чтобы за неделю заплатить, не говоря уже про долг. Ей очень хотелось бы чая, но воду вскипятить нечем; но тут Мэлаки из стенки между двумя комнатами верхнего этажа вытягивает расшатанную доску. Мама говорит: ну, раз она все равно отвалилась, можно пустить ее на дрова. Мы греем воду, а утром сжигаем то, что осталось, чтобы заварить себе чай - но как быть вечером, и на следующий день, и потом? Еще одну доску, говорит мама, только одну - и стенку больше не трогайте. Так она твердит две недели, и в конце концов остаются только несущие балки. К балкам, велит нам мама, не прикасайтесь ни в коем случае - на них держится крыша и весь дом.
К балкам – нет, ни за что.
Мама уходит к бабушке, а в доме так холодно, что я беру топорик и примеряюсь к одной из балок. Мэлаки меня ободряет, и Майкл от нетерпения хлопает в ладоши. Я дергаю балку на себя, потолок стонет, и на мамину постель обрушивается штукатурка, черепица и дождевая вода. О Боже, говорит Мэлаки, нас убьют, а Майкл пляшет и поет: Фрэнки дом поломал, Фрэнки дом поломал.
Мы бежим под дождем за мамой, чтобы сообщить ей эту новость. Она озадаченно глядит на Майкла, который все твердит: Фрэнки дом поломал, - а я объясняю, что в крыше дыра, и дом вот-вот рухнет. О Господи, говорит она и выбегает на улицу, а бабушка пытается поспеть за ней.
Мама видит кровать, погребенную под грудой черепицы и штукатурки, и хватается за волосы: что же нам теперь делать? И кричит на меня за то, что я к балкам притронулся. Пойду в контору, говорит бабушка, скажу, чтоб крышу починили, иначе вас тут зальет совсем.
Немного погодя она возвращается вместе со сборщиком платы за жилье. Господи Боже Всевышний, говорит он, а где еще одна комната?
Какая комната? - говорит бабушка.
Я сдавал вам две комнаты, а вижу только одну. Где вторая комната?
Какая комната? - говорит мама.
Здесь наверху было две комнаты, а теперь только одна. И куда подевалась стена? Здесь была стена. Теперь ее нет. Я стену отчетливо помню, потому что отчетливо помню комнату. Ну, и где же стена? И где эта комната?
Бабушка говорит: я не помню, чтоб здесь была какая-то стена, а если не помню стену, как я могу помнить комнату?
Вы не помните? Зато я помню. Сорок лет плату за жилье собираю, а подобного не видал. Ей-богу, куда мы катимся. Только отвернешься – а жильцы тут же денег не платят, и комнаты со стенами куда-то у них исчезают. Я требую, чтобы вы мне сказали, где эта стена, и куда вы девали комнату.
Мама обращается к нам. Вы помните, чтобы здесь стояла стена?
Майкл тянет ее за руку. Та, которую мы в печке сожгли?
Боже Милосердный, говорит сборщик платы за жилье, это черт знает что такое - все границы уже переходит. Денег не платят, и что я в конторе скажу сэру Винсенту? Вон, миссис. Я вас выселяю. Ровно через неделю я постучу в эту дверь, и дом к тому времени должен быть пуст - извольте убираться и не возвращаться. Вы меня поняли, миссис?
Мама глядит на него, поджав губы. Какая жалость, что вы не жили в те времена, когда англичане выселяли нас из домов и бросали на обочине.
Но-но, миссис, не гоношиться, иначе я подошлю ребят, и вас уже завтра отсюда вышибут.
Он выходит за дверь, широко распахнув ее, чтобы нам стало ясно, какого он о нас мнения. Ей-богу, говорит мама, не знаю, что мне теперь делать. Что ж, говорит бабушка, мне поселить вас некуда, но ваш родственник Джерард Гриффин, который живет в материном домике на Росбрин Роуд, наверняка сможет вас приютить до лучших времен. На дворе почти ночь, но я все-таки схожу к нему, узнаю. Фрэнк, пойдешь со мной.
Она велит мне надеть пальто, но у меня никакого пальто нет, и она говорит: полагаю, без толку спрашивать, есть ли у тебя зонтик. Идем.
Бабушка накидывает на голову шаль, я выхожу за ней из двери на улицу, и мы бредем под дождем почти две мили до Росбрин Роуд. Она стучит в дверь одного домишки в длинном ряду одноэтажных домиков. Эй, Ламан! Ты там, я знаю. Открывай.
Бабушка, а почему ты зовешь его «Ламан»? У него имя, кажется, Джерард?
Почем мне знать? Почем я знаю, за что твоего дядю Пэта прозвали Эбом? А его люди зовут Ламаном. Открой дверь, не то мы сами зайдем. На работе, что ли, задержался?
Бабушка толкает дверь. В доме темно, и в воздухе стоит влажный сладковатый запах. Это, видимо, кухня, и она ведет в комнату поменьше. Над спальней небольшой чердак, и в потолке окно, по которому стучит дождь. Кругом ящики, газеты, журналы, объедки какие-то, чашки, пустые консервные банки. Всю спальню занимают две кровати: одна огромная, другая, что у окна - поменьше. На большой кровати какой- то бугор. Ламан, это ты? - пихает его бабушка. Поднимайся, ну же, вставай.
Что? А? Чего? Чего?
У нас беда. Энджелу с детьми выселяют, а тут еще хляби небесные разверзлись. Им надо где-то пожить, пока на ноги не встанут, а мне их селить некуда. Если хочешь, отдай им чердак – нет, так не пойдет: дети туда лазить не смогут, упадут и убьются, - давай-ка, перебирайся туда сам, а они сюда переедут.
Ладно, ладно, ладно, ладно.
Ламан поднимается с кровати - от него несет виски. Он уходит на кухню, двигает стол к стене и забирается на чердак. Ну, вот и славно, говорит бабушка. Переселяйтесь хоть сегодня, и никакие вышибалы вам не страшны.
Все, я ушла домой, говорит она маме. Бабушка устала и вымокла до нитки, а ей уже не двадцать пять. Кровать и прочую мебель перевозить не надо, говорит она, у Ламана Гриффина все это есть. Мы сажаем Альфи в коляску и кладем туда же горшок, сковородку, чайник, банки из-под варенья и кружки, Папу, две балки и пальто, которые служат нам одеялами. Мы натягиваем пальто на головы и выходим с коляской на улицу. Мама велит нам вести себя тихо, иначе соседи узнают, что нас выселяют, и мы опозоримся навсегда. Коляска трясется и вихляет из стороны в сторону, потому что одно колесо у нее кривое. Мы стараемся везти ее прямо, и радуемся, потому что времени, должно быть, уже за полночь, значит, утром нас в школу наверняка не отправят. Мы теперь будем жить так далеко от нашей школы, что, быть может, нам и вовсе туда ходить не придется. Как только мы сворачиваем с нашего переулка, Альфи принимается стучать по горшку ложкой, а Майкл запевает песню из кино с Элом Джонсоном, Swanee, how I love ya, how I love ya, my dear ol’Swanee. Мы смеемся, потому что он старается петь как Эл Джонсон, взрослым голосом.
Хорошо, что время уже позднее, говорит мама, и никто на улице нас не видит, не то я сгорела бы со стыда.
Мы добираемся до места, высаживаем Альфи из коляски, вынимаем наше имущество, и мы с Мэлаки спешим обратно на Роден Лейн, чтобы забрать чемодан. Мама говорит, что умрет, если с чемоданом и со всем, что в нем, вдруг что-то случится.
Мэлаки и я устраиваемся на разных концах маленькой кровати. Большую кровать занимает мама вместе с Альфи, а Майкл засыпает в изножье. Воздух сырой и затхлый, а над головой у нас храпит Ламан Гриффин. Лестниц нигде в доме нет, значит, нету и Ангелов Седьмой Ступеньки.
