Я ударил брата, прогулял школу, соврал матери.
Так, сын мой, что еще?
Я… я… я… мерзости творил, отче.
Так, сын мой, один или с кем-то еще, или с каким-то животным?
С каким-то животным. О подобном грехе никогда и не слыхивал. Наверное, этот священник из деревни, а если так – он новый мир для меня открывает.
Накануне поездки в Киллалу Ламан Гриффин приходит домой пьяный, садится за стол и принимается за большой пакет рыбы с картошкой. Он велит маме заварить чай, она отвечает, что у нее нету угля или торфа, а он орет на нее, обзывает толстой бабой, которая под его крышей живет со своей кучкой выродков. Он швыряет в меня деньгами, чтобы я сходил в магазин и купил пару брикетов торфа и дрова для камина. Я идти не хочу. Я хочу врезать ему за то, что он так обращается с моей матерью - но если хоть слово скажу, он не даст мне назавтра велосипед, а я ждал три недели.
Мама разводит огонь и кипятит воду, и я напоминаю ему о том, что он обещал мне велосипед.
А ты горшок вылил?
Ой, забыл. Вылью через минуту.
Ты не вылил мой чертов горшок, орет он. Я обещал тебе велосипед. Я даю тебе два пенса в неделю, чтобы ты бегал за покупками и выливал горшок, а ты тут стоишь, разинув пасть, и говоришь мне, что ничего не вылил.
Извини, забыл. Сейчас вылью.
Выльешь, говоришь? А как интересно ты заберешься наверх? Куда стол потащишь? Я рыбу с картошкой пока не доел.
Правда, говорит мама, он в школе пробыл весь день, и потом еще у врача из-за глаз.
Черт подери, ты можешь забыть про вилосипед. Ты не выполнил уговор.
Но ему некогда было, говорит мама.
Заткнись, говорит он, и не суй нос не в свое дело, и она затихает у огня. Он снова принимается за рыбу с картошкой, но я опять говорю: ты мне обещал. Я три недели выносил твой горшок и за покупками бегал.
Заткнись и марш в койку.
Ты не имеешь права оправлять меня в койку. Ты мне не отец, и ты обещал.
Господь Бог сотворил яблочки, это факт, и такую же правду тебе говорю: если встану из-за стола – то все, зови своего святого.
Ты обещал.
Он отталкивает стул от стола. Спотыкаясь, он надвигается на меня и тычет мне в лоб пальцем. Говорю тебе, паршивые глазки, захлопни пасть.
Не захлопну. Ты обещал.
Он толкает меня в плечи, но я не унимаюсь, и он бьет меня по голове. Мама вскакивает, плачет, пытается оттащить его. Он бьет меня и пинками загоняет в спальню, но я все повторяю: ты обещал. Он загоняет меня к маминой кровати и бьет, пока я не закрываю руками голову и лицо.
Убью тебя, ах ты, гаденыш.
Мама кричит и оттаскивает его, и, наконец, он, шатаясь, уходит в кухню. Пойдем, пойдем, говорит мама. Доедай рыбу с картошкой. Он еще ребенок, он исправится.
Я слышу, как он снова садится на стул и придвигается к столу. Я слышу, как он ест и пьет, сопит и чавкает. Подай мне спички, говорит он. Ей же ей, мне надо курнуть. Он пыхтит, затягиваясь сигаретой, а мама вздыхает – и, кажется, плачет.
Я спать пошел, говорит Ламан. Он выпил, и поэтому с трудом поднимается со стула на стол, ставит туда стул, забирается на чердак. Под ним скрипит постель. Он кряхтит, стягивая ботинки, и роняет их на пол.
Я слышу, как мама плачет, задувая огонь в колбе керосиновой лампы, и в доме становится темно. Наверняка сегодня, после всего, что случилось, она будет спать в своей постели, и я готов перебраться в кровать поменьше, которая стоит у стены. Но я слышу, как она забирается со стула на стол, со стола на стул, плачет на чердаке и говорит Ламану Гриффину: он еще ребенок, с глазами мучается - а Ламан говорит: пусть этот гаденыш убирается из дома, - и она плачет и умоляет, а потом доносится шепот, кряхтенье, и стон, и - тишина.
Через некоторое время они на чердаке оба храпят, а мои братья спят рядом со мной. Оставаться в этом доме я не могу: если Ламан Гриффин опять на меня накинется, я перережу ему горло. Я не знаю, что мне делать или куда идти.
Я выхожу из дома и иду по улицам от Сарсфилд Барракс до «Моньюмент Кафе». Я представляю себе, как однажды Ламану отомщу. Я поеду в Америку и встречусь с Джо Луисом. Расскажу ему о своих бедах, и он все поймет, потому что он сам из бедной семьи. Он научит меня качать мышцы, покажет, как ставить руки и как бить ногами. Научит, как он, упираться в плечо подбородком и делать апперкот правой - тогда Ламан рухнет у меня, как подкошенный. Я притащу его на кладбище в Мунгрете, где похоронены все родичи Ламана и его матери, и засыплю его землей до самого подбородка, чтобы он пошевелиться не мог, а он будет молить о пощаде, но я скажу: конец тебе, Ламан, готовься встретить Создателя, а он будет умолять, умолять, а я буду сыпать грязь по крупинке ему на лицо и постепенно засыплю, а он будет ловить ртом воздух и просить у Бога прощения за то, что не дал мне велосипед, и бил меня, и совал свое счастье моей матери, а я буду долго-долго смеяться, потому что он нагрешил и сразу в ад попадет – Господь Бог яблочки сотворил, а он сразу в ад попадет, это факт, как он сам говорил.
На улицах темно, и мне приходится смотреть в оба: вдруг мне повезет, как Мэлаки однажды давным- давно, и я найду пакет рыбы с картошкой, оброненный пьяными солдатами. Но на земле ничего нет. Если я встречу дядю Эба Шихана, может, он поделится со мной - по пятницам он всегда покупает рыбу с картошкой, - но в кафе мне говорят, что он заходил уже и ушел. Мне тринадцать лет, и я больше не называю его дядей Пэтом - как и все, я зову его Эбом или Аббатом. Тогда, наверное, мне стоит дойти до дома бабушки – наверняка он даст мне кусочек хлеба или чего-нибудь еще, и может, позволит остаться на ночь. Я скажу ему, что через пару недель начну работать на почте, телеграммы буду доставлять и получать много чаевых, и смогу содержать себя сам.
Он сидит в кровати и доедает рыбу с картошкой, роняет на пол «Лимерик Лидер», в который они были завернуты, вытирает рот и руки об одеяло, и смотрит на меня. У тебя все лицо распухло. Ты упал на лицо?
Да, говорю, упал на лицо, потому что нет смысла что-то ему объяснять – он все равно не поймет. Можешь поспать в маминой кровати, говорит он. Нельзя тебе по улицам ходить с таким лицом, и глаза у тебя красные.
Он говорит, что еды в доме нет, ни крошечки хлеба, и когда он засыпает, я подбираю с полу жирную газету. Я облизываю первую страницу, на которой сплошь реклама танцевальных вечеров и фильмов, которые идут в городе. Облизываю заголовки. Облизываю массивное наступление Паттона и Монтгомери во Франции и Германии. Облизываю войну на Тихом Океане. Облизываю некрологи и печальные стихи в честь усопших, спортивные страницы, рыночные цены на яйца, масло и бекон. Я обсасываю газету, пока не остается ни капельки жира.
И думаю, что же мне делать завтра.
XIV
Утром Аббат дает мне денег, чтобы я сходил в магазин Кэтлин О’Коннел и купил хлеб, маргарин, чай и молоко. Он кипятит воду на газовой плитке. Ладно, говорит он мне, выпей чашку чая, только на сахар-то не налегай, я ж не миллионер. И хлеба отрежь, но не толстый кусок-то.
Наступил июль, и школа закончилась навсегда. Через несколько недель я начну доставлять телеграммы, выйду на работу как мужчина. А пока занятий у меня никаких, и я волен делать что хочу: могу
