союз свою интуицию, любовь к слову — и этот союз рождал хорошие книги. В одном лишь мы неизменно сходились во мнениях: «Грензлерский октет» должен закончиться апофеозом. Наши разногласия возникли по поводу основной концепции романа. Она считала, что нужно сделать акцент на характерах и фабуле, а я хотел описать нашу землю, ее особенности, то, что так хорошо у меня получалось в моих первых семи романах.
В половине второго мы устали от утренних дискуссий, с удовольствием вышли на воздух и направились в итальянский ресторанчик, расположенный где-то между Лексингтон и Третьей улицей. Там миссис Мармелл порекомендовала мне одно из итальянских блюд, которое, по ее словам, было совершенством кулинарии. Пока мы поджидали официанта, она поднесла мою руку к своим губам:
— Сегодня у нас праздник. — И я испугался, что она снова начнет говорить о рекордных, продажах «Каменных стен», но она думала о том, что — и она это знала — было для меня много важнее. — Подумать только, прошло целых пятнадцать лет после публикации «Изгнанного», прежде чем мир его наконец признал. Честно говоря, мистер Йодер, я боялась, что он пройдет незамеченным. И я просто счастлива, что Европа открыла его для себя.
Внезапно она вскинула руки и закричала на весь ресторан: «Ура!!!» И, когда посетители обернулись на нас, застыв с немым вопросом в глазах, она объяснила: «Хорошим ребятам только что очень повезло!» И несколько человек подняли свои бокалы, чтобы выпить за нашу победу.
Я рассмеялся, но не от ее выходки, а вспомнив, как рождался «Изгнанный». Ведь он целиком был основан на семейной истории моей жены. Ее девичья фамилия была Столцфус. Это были чистокровные амиши, проживающие в районе Ланкастера, несколько странноватые и своеобразные люди. Отдельные случайные замечания, сделанные Эммой, были доказательством, что ее родственники некогда принадлежали к клану амишей. Но они уже не были амишами, когда я ее встретил. Эмма была типичной меннониткой, ведь ее отец владел заправочной станцией в Рединге, где когда-то, в свою очередь, работал его отец. Думаю, что гараж пополам принадлежал отцу Эммы и ее дяде. Но, как бы то ни было, ее семья имела достаточно средств, чтобы отправить Эмму в Брайн Мауер, что было довольно необычно и для меннонитов, а уж для амишей и подавно.
После того как мы с Эммой поженились и я написал первые два романа, мы поехали в Ланкастер. И те, кто нас знал, шептали: «Ага, он собирается писать об амишах и изобразить нас дураками». Вовсе нет. Я давным-давно решил, что никогда не буду писать об амишах: слишком просто было скатиться до грубой насмешки над их аскетическим образом жизни.
Однако за время нашего пребывания в Ланкастере, навещая родственников Эммы, я часто слышал о двух суровых мужчинах, которых в округе называли «столцфусские парни». И благодаря моим усилиям я узнал их тайну. В последние годы прошлого столетия дед Эммы Амос и его брат Урих принадлежали к самой консервативной ветви амишей. К несчастью, братья оказались впутанными в религиозные споры. Урих придерживался фундаменталистского течения, которое среди прочего утверждало, что, если мужчина носит подтяжки, он повинен в тщеславии и греховной попытке самоукрашательства. Поэтому мужчины подвязывали штаны веревками, использовали вместо пуговиц желуди и не брили бороды.
Амос, будучи «вольнодумцем», уже с четырнадцати лет не желал вести себя подобным образом. Поэтому между братьями возникла вражда. Была и другая ветвь амишей, которая отличалась большей либеральностью и предлагала компромисс: «Так как подтяжки более удобны, чем веревка, чтобы поддерживать штаны, мы принимаем их, но мужчина должен носить только одну помочь через то плечо, через которое пожелает, потому что носить две помочи — это все-таки тщеславие». Если бы Амос согласился на это, все было бы хорошо.
Но, к несчастью, он настаивал на подтяжках с двумя помочами и начал носить одежду, купленную в магазине, вместо того чтобы надевать то, что шила его жена. Такой беспардонный мятеж был недопустим.
Война между консерватором Урихом и либералом Амосом стала известна всей округе. И скандал между «братом без подтяжек и братом в подтяжках» не мог остаться незамеченным в обществе амишей.
Я спросил у того, кто мне это рассказал: «А что было дальше?» И он поведал мне: «Урих был так возмущен, что брат пошел поперек его воли, что возглавил движение за изгнание Амоса из их семейства. „Изгнанный“ — так его назвали, и это было страшным наказанием, ведь изгнанному запрещалось общаться с кем бы то ни было из их общества. Амосу было запрещено общаться с членами семейного клана, встречаться, трапезничать с ними, что-либо покупать у них или продавать им, молиться с ними. Остракизм был полным, а хуже всего было то, что изгнан был лично Амос, а его семья нет. Его жене запрещалось с ним спать. Дед и бабка Эммы с этим смириться не могли. Они в ярости покинули и ферму, половиной которой владели, и вообще Ланкастер и переехали в Рединг. Амос стал бриться, присоединился к церкви меннонитов, и так как он очень любил лошадей, то открыл конюшню, и дела его наладились. Но шли годы, Амос и его семейство все меньше нуждались в деньгах и все чаще вспоминали те счастливые дни, когда они жили в своей большой семье. Теперь каждую осень, когда поспевал урожай, Амос стал посылать покаянное письмо в церковь амишей, прося принять его вновь в ее лоно. Когда в 1901 году пришло первое письмо, глава общества ответил: „Согласно правилам амишей, изгнанный член общины может быть прощен, но только в том случае, если он вернется, падет на колени пред главой церкви и, раскаясь в своих грехах, попросит о помиловании“. Когда Амос получил этот вердикт, то сказал жене: „Все правильно. Я был слишком строптив в прежние годы, и, если таков наш закон, я ему подчиняюсь“. А кто же был тем самым главой общества и церкви, перед которым должен пасть на колени Амос? Да им стал его брат Урих — тот, из-за кого его и изгнали. И, так как Амос отказался смириться перед своим праведным братцем, он так и остался изгнанным, отлученным от всех добропорядочных амишей, которые не носили подтяжек».
Было совсем не до смеха, когда мне рассказывали эту удивительную историю, так как я знал от моей жены, что тень проклятия никогда не оставляла Амоса и его семью. Он процветал, помог своему сыну превратить конюшню в гараж и вполне сроднился с «либеральным» меннонитским обществом. Но ностальгия грызла его сердце. В душе он все же был амишем, который хотел умереть в лоне своей церкви. Но, с каждым годом все больше богатея, он все больше отдалялся от веры. И тем не менее продолжал посылать письма в свою старую церковь, и каждый год его собственный брат напоминал ему о правилах: «Возвращайся, падай на колени перед главой церкви, покайся в своих грехах и молись о помиловании. А мы обсудим с членами нашей общины, принять ли тебя назад». В этих ежегодных письмах не упоминалось, что глава церкви, который будет судить Амоса и перед которым он должен преклонить колени, — это его брат Урих. Но Амос знал это и умер в изгнании.
Миссис Мармелл, редактировавшая «Изгнанного», не знала в то время, что я писал о своих собственных предках и — в большей степени — предках своей жены.
— Меня всегда привлекал этот роман, — призналась она. — После наших неудач с двумя первыми книгами я предлагала вам написать об амишах. Эта тема была заманчивой — традиции, обычаи седой старины и все такое. Но вы отказались, сказав, что никогда не будете высмеивать хороших людей и превращать историю их жизни в комедию. А потом вы все же написали о них…
— Но не высмеял. История «Изгнанного» поразила меня. Я чувствовал, что ее необходимо описать.
— Мне кажется, причина, по которой роман переживает свое второе рождение, это последние сто страниц, где Амос, достигнув материального благополучия, переживает духовную трагедию. Лучшее, что вы написали, мистер Йодер, это сцены, где он тайно приезжает в Ланкастер, чтобы посмотреть на ферму, которой владела его семья целых четыре века и на которой работал он сам. Где он признается самому себе, что только его упрямство из-за тех злосчастных подтяжек является причиной отлучения от его прекрасной родной земли.
Я всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда кто-нибудь хвалил мою работу. Мне было неловко, но сегодняшние воспоминания подействовали так, что эмоции взяли верх:
— Хорошая сцена в самом конце. Когда он переделывает конюшню в гараж. Прощается с лошадьми, последним, что у него ассоциировалось с землей. Он больше не амиш и даже не меннонит. Он перешел в какой-то другой мир… — Я замолчал, радуясь в душе, что моя редактор не стала давать никаких комментариев. — Вы знаете, миссис Мармелл, Эмма никогда не считала себя меннониткой. Во всяком случае с тех пор, как стала учиться в колледже.
