кофе.
— Герцогиня думает, что в Калифорнии землевладельцы по-прежнему носят мексиканские костюмы с серебряными пуговицами, а Зорро скачет туда-сюда на своем черном коне, размахивая саблей и сражаясь за бедняков.
— А разве не так? — с улыбкой спросил Куарт. Крус Брунер энергично кивнула.
— Должно быть так, — сказала она, глядя на дочь с таким видом, будто слова священника самым решительным образом подтверждали ее правоту. — В конце концов, твой прапрапрадед Фернандо был губернатором Калифорнии, пока ее у нас не отняли.
Она произнесла это со всей естественностью и уверенностью, которые давали ей ее кровь и кровь всех этих важных кавалеров, висящих в золоченых рамах в галерее; произнесла так, словно Калифорнию отняли непосредственно у нее или у ее семьи. Вообще обращение Крус Брунер с людьми являло собой своеобразную смесь простоты и терпеливой, несколько надменной учтивости: ведь ее ясными, печальными, в красных старческих прожилках глазами безмолвно взирали на ее собеседников долгие века памяти. А временами эти глаза вспыхивали улыбкой, неожиданной, как взрыв разбитого стекла. Куарт смотрел на ее морщинистое лицо, на сморщенные руки в темных пятнышках, на сухую кожу, на едва заметную линию розовой помады, оттеняющую блеклые, увядшие губы. Серебристо-белые волосы с голубоватым отливом, бусы из мелких жемчужин, веер, расписанный Ромеро де Торресом. Таких женщин, как эта, уже почти не осталось на свете. Ему довелось знать несколько таких долгожительниц — одиноких дам, живущих своим прошлым и своей тоской в маленьких городках Лазурного берега, матрон, принадлежащих к итальянской черной аристократии, высохших мумий из Центральной Европы с громкими австро-венгерскими фамилиями, набожных испанских сеньор; и он знал, что настоящих, подлинных осталось очень мало. А Крус Брунер была одним из последних подлинников. Сыновья и дочери — это уже совсем не то. Эти поставщики материалов для желтой прессы если не работали с девяти до шести в каком- нибудь кабинете или банке, то не вылезали из ресторанов, магазинов или модных дискотек и подпевали финансистам и политикам, от которых материально зависели. Они учились в Америке, лично знакомились с Нью-Йорком прежде, чем с Парижем или Венецией, не говорили по-французски и заключали браки с разведенными, манекенщицами или выскочками, чьей единственной памятью были цифры текущего счета, недавно открытого в результате спекуляции и удачного мошенничества. Герцогиня сама с усмешкой напомнила об этом за ужином:
— Я тоже, как киты и тюлени, — сказала она, — принадлежу к виду, находящемуся под угрозой вымирания: аристократии. Некоторые миры кончают свое существование без землетрясений, без громов и молний. — Ее взгляд, устремленный на Куарта, выражал сомнение, сумеет ли он понять ее слова. — Они гибнут безмолвно, с негромким «ах». — Она поправила подушечку у себя за спиной и некоторое время молчала прислушиваясь.
В садике возле каменной стены соседнего монастыря пели сверчки, и легкий серебристый отблеск на небе возвещал о восходе луны.
— Безмолвно, — повторила герцогиня.
Куарт посмотрел на Макарену. Она сидела спиной к освещенной фонарями галерее, так что половина ее лица была затенена и скрыта волной черных волос, свободно лежащих на плече. Ее босые ноги были скрещены под длинным темным ситцевым платьем, на шее мягко светились бусы из слоновой кости.
— Ну, к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, это не относится, — решился произнести Куарт. — Она-то уходит достаточно шумно.
Макарена промолчала, а ее мать слегка покачала головой.
— Не все миры смиряются с тем, что должны исчезнуть. — Это было сказано почти шепотом.
— У вас нет внуков, — проговорил Куарт.
Он постарался сказать это нейтральным тоном, как бы между прочим. Чтобы его слова не были расценены как дерзость или провокация, хотя на самом деле в них было понемногу и от того и от другого. Но Макарена продолжала невозмутимо молчать, а ответила ему, глядя на дочь, Крус Брунер:
— Вы правы. Нет.
Воцарилось молчание, пережидая которое Куарт надеялся, что его выстрел попал в цель. Макарена чуть наклонилась вперед — настолько, что он вполне разглядел враждебное выражение ее лица и устремленных на него глаз.
— Это не ваше дело, — наконец очень тихо произнесла она.
— Может быть, и не мое тоже, — пришла на помощь своему гостю герцогиня, — Но все же очень жаль.
— Почему жаль? — Голос Макарены прозвучал резко, как свист шпаги; она обращалась к матери, но продолжала смотреть на священника. — Иногда лучше не оставлять после себя ничего. — Она таким же резким движением отбросила с лица волосы. — Хорошо тем солдатам, которые идут на войну, беря с собой все, что имеют: коня и саблю или ружье. Им не о ком беспокоиться, не за кого переживать.
— Так же, как и некоторым священникам, — прибавил Куарт, тоже не сводивший с нее глаз.
— Может быть, — нехотя усмехнулась Макарена. Этот смешок был не похож на ее обычный смех — искренний, мальчишеский. — Наверное, это просто чудесно — чувствовать себя таким свободным от ответственности, таким эгоистом. Иметь возможность самому выбирать себе дело — любимое или такое, которое тебя устраивает. Как Грис. Или как вы. А не то, которое ты получил по наследству или тебе навязали. — В этих последних словах прозвучала нотка горечи.
Крус Брунер сплела пальцы на ручке веера.
— Никто не заставлял тебя заниматься этой церковью, дочка. И превращать ее в свое личное дело.
— Ради Бога, мама. Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь, что бывают обязанности, которых человек не выбирает: они просто обрушиваются на него. Сундуки, которые нельзя открывать безнаказанно… Бывают жизни, управляемые призраками.
Герцогиня с треском закрыла веер,
— Вы сами слышали, падре. Кто сказал, что романтические герцогини перевелись на белом свете?.. — Она вновь раскрыла веер, обмахнулась несколько раз, думая о чем-то. Ее рассеянный взгляд упал на разбитые суставы правой руки священника. — Но призраки причиняют боль только в молодости. Правда, со временем их становится больше, но время же и смягчает причиняемую ими боль: она превращается в меланхолию. Все мои призраки плавают в тихой заводи. — Она медленно обвела глазами арки, окаймляющие двор, изразцовый фонтан, иссиня-черный прямоугольник неба над головой, в котором висела серебряная луна. — Даже это больше не причиняет мне боли. — Она посмотрела на дочь. — Может быть, только ты. Немножко.
Старая дама склонила голову набок — точно так же, как Макарена, и внезапно Куарту бросилось в глаза ее сходство с дочерью. То было мгновенное, на долю секунды перенесшее его на тридцать-сорок лет вперед видение — той самой, молодой и прекрасной, женщины, которая молча смотрела на него, слушая слова матери. Все приходит, подумал Куарт. И все кончается.
— Одно время я возлагала большие надежды на брак моей дочери, — продолжала тем временем Крус Брунер. — Это утешало меня, когда я думала о том, что рано или поздно уйду, а она останется одна. Мы с Октавио Мачукой сошлись во мнении, что Пенчо — это идеальный вариант: ум, внешность, большое будущее… Он был очень влюблен в Макарену и, я уверена, любит ее до сих пор, несмотря на то что произошло много всего. — Герцогиня поджала уже почти не существующие губы. — Но внезапно все изменилось. — Она бросила быстрый взгляд на дочь. — Девочка ушла от него и снова стала жить со мной.
В ее голосе прозвучал укор, но Макарена осталась невозмутимой. Куарт допил свой кофе и поставил чашечку на стол. Он чувствовал, все время чувствовал, что истина — вот она, совсем рядом, но никак не мог добраться до нее.
— Я не смею, — осторожно произнес он, — спросить почему.
— Вы не смеете, — повторила Крус Брунер, обмахиваясь веером и иронически глядя на священника. — Вот и я не смею. В другое время я назвала бы все это бедой, но теперь уже не знаю, что лучше… Я предпоследняя в своем роду, за плечами у меня почти три четверти века и целая галерея портретов предков, которых уже никто не боится, не уважает и не помнит.
