— Какая печальная история.
Макарена, подняв раскрытый альбом, показала его Куарту. На одной из страниц была приклеена старинная фотография — прямоугольный кусочек картона с вензелем фотоателье в уголке. На снимке была изображена девушка в светлом летнем платье, с закрытым кружевным веером в руке, в широкополой шляпе, украшенной букетиком цветов, очень похожих на те, матерчатые и восковые, что лежали в сундуке. Фотография пожелтела и потеряла четкость, однако можно было рассмотреть тонкие руки, держащие перчатки и веер, светлые волосы, собранные на затылке, овал бледного лица, грустную улыбку и отсутствующий взгляд. Она не была красавицей, но лицо у нее было приятное — нежное и спокойное. Лет двадцать — вряд ли намного больше, прикинул Куарт.
— Может быть, она сфотографировалась для него, — проговорила Макарена.
Дуновение бриза поколебало занавески, и Куарт снова увидел за ними, совсем близко, звонницу церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Встав, он подошел к одной из мосарабских арок, снял пиджак, положил его на подоконник и долго смотрел на вырисовывающуюся в темноте крышу храма. Он испытывал то же чувство одиночества, которое, наверное, испытывал Мануэль Ксалок, выходя в последний раз из «Каса дель Постиго» и направляясь в церковь, чтобы оставить там жемчужины, которыми Карлоте Брунер уже никогда не суждено было украсить свой свадебный наряд.
— Мне очень жаль, — шепнул он в ночь, сам не зная, кому адресованы эти слова. Он даже не знал, за что извиняется, но должен был сделать это. Он ощущал холод каменной арки склепа в венах запястья, шипение свечей, горящих во время мессы отца Ферро, запах бесплодного прошлого, исходящий из раскрытого сундука. А одинокий храмовник на холодной равнине, обессиленно опирающийся на свой меч, видел, как перед ним медленно проплывает яхта «Манигуа», выходящая в море 3 июля 1898 года с неподвижным силуэтом на капитанском мостике и поднятым рядом с испанским флагом другим — черным, как отчаяние.
Он почувствовал легкое прикосновение. Это Макарена подошла и теперь стояла рядом, тоже глядя на звонницу храма Пресвятой Богородицы, слезами орошенной.
— Теперь, — сказала она, — вы знаете все, что нужно.
И это было верно, как никогда. Куарт знал больше того, что хотел, и «Вечерня» достиг своей бесполезной цели. Но ничего этого нельзя было перевести на официальную прозу доклада, которого ожидали в ИВД. То, что хотели знать Монсеньор Спада, Его Высокопреосвященство Ежи Ивашкевич и Его Святейшество Папа, — кто такой этот хакер и какова вероятность возникновения скандала вокруг маленького севильского прихода, — только это и было важно во всем этом деле. Все остальное — история жизней, сами эти жизни, обретшие последнее убежище в стенах церкви, — не имело никакого значения. Юношеская страстность отца Оскара подсказала ему правильный ответ: храм Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, находился слишком далеко от Рима. Он, как «Манигуа» капитана Ксалока, был всего лишь маленьким суденышком, пытающимся лавировать перед лицом заранее предопределенной судьбы, перед бесстрастной стальной громадой бездушного броненосца.
Макарена положила свою теплую руку на локоть его правой руки — той самой, с разбитыми костяшками, а он даже не пошевелился, не сделал попытки отодвинуться или убрать руку, хотя женщина ощутила, как напряглись мышцы под ее ладонью.
— Я уезжаю из Севильи, — тихо произнес Куарт.
Она ответила не сразу. Лишь спустя несколько мгновений он почувствовал, что она повернула к нему голову.
— Вы думаете, вас поймут в Риме?
— Не знаю. Но поймут ли, нет ли — это все равно. — Куарт жестом обвел сундук, звонницу, темный город внизу. — Ведь они же не были здесь. Все это — лишь крошечная точка на карте, к которой дерзкий компьютерный пират ненадолго привлек их внимание. Мой доклад прочтут, и через несколько минут после этого он окажется в архиве.
— Это несправедливо, — возразила Макарена. — Ведь это особое место.
— Ошибаетесь. В мире полным-полно таких мест. В каждом уголке, в каждой истории есть своя Карлота, ожидающая у окна, свой старый упрямый священник, своя церковь, разваливающаяся на куски… Вы и всё это не настолько важны для Папы, чтобы он потерял сон.
— А для вас?
— Это не имеет никакого значения. Я и прежде мало спал по ночам.
— Вижу. — Она убрала руку. — Вы не любите вмешиваться, верно?.. Разве только если нужно выполнить приказ. — Резким движением отбросив назад волосы, она встала так, что волей-неволей он оказался лицом к лицу с ней. — Вы не собираетесь спросить меня, почему я ушла от мужа?
— Нет. Не собираюсь. Для моего доклада это не играет никакой роли.
Он услышал тихий презрительный смешок.
— Мне плевать на ваш доклад. Вы явились сюда, чтобы задавать вопросы, так что сейчас не можете вот просто так взять и уехать, не выслушав остальных ответов… Вы интересовались жизнью всех — так вот теперь поинтересуйтесь и моей. — Она так и впилась глазами в глаза Куарта, голос стал низким, приглушенным. — Знаете, я хотела ребенка… Хотела избавиться от ощущения, что между мною и краем пропасти нет ничего… Я хотела ребенка, а Пенчо — нет. — Голос зазвучал саркастически. — Представьте себе его доводы: слишком рано, плохие времена, решающий момент в нашей жизни, нужно сконцентрировать все силы и энергию, у нас впереди еще много времени… Я не послушалась его и забеременела. Почему вы отворачиваетесь, отец Куарт?.. Вас это шокирует?.. Представьте себе, что вы находитесь в исповедальне. В конце концов, это ваша работа.
Куарт покачал головой, ощутив внезапную уверенность в себе. Только это и оставалось ясным для него. Его работа.
— Вы опять ошибаетесь, — мягко возразил он. — Это не моя работа. Я вам уже говорил однажды, что не хочу исповедовать вас.
— Вам не избежать этого, падре. — Куарт уловил в ее голосе гнев и иронию. — Считайте меня страждущей душой, которую ваш сан не позволяет отвергнуть… — Она помолчала. — А кроме того, я не прошу, чтобы вы отпустили мне грехи.
Он пожал плечами, как будто этого было достаточно, чтобы он оставался в стороне. Но ее глаза были полны отблесков света, луны и ночи, так что, похоже, она даже не заметила этого.
— Я забеременела, — продолжала она прежним тоном, — и для Пенчо это был просто гром среди ясного неба. Он все повторял, что слишком рано, что это создаст слишком много проблем… Он настоял, чтобы я сделала аборт.
Так вот в чем дело. В мозаику мыслей и догадок священника медленно укладывались последние недостающие кусочки. Макарена молчала — и ему волей-неволей пришлось открыть рот.
— И вы сделали, — сказал он.
Это не было вопросом. Повернувшись к женщине, он увидел ее улыбку, исполненную такой горечи, какой ни разу не замечал у нее раньше.
— Сделала. — В ее глазах бледными от лунного света бликами отражался Санта-Крус. — Я католичка и сопротивлялась сколько могла. Но я действительно любила мужа. Вопреки советам дона Приамо я легла в больницу и… лишилась ребенка. Но все осложнилось: у меня произошла перфорация матки с артериальным кровотечением, так что ее пришлось срочно удалить… Знаете, что это значит? Что я больше никогда не смогу стать матерью. — Она подняла глаза, и они наполнились лунным светом, стершим все остальное. — Никогда.
— Что сказал отец Ферро?
— Ничего. Он старый человек и слишком многое повидал на своем веку. Он по-прежнему причащает меня, когда я прошу об этом.
— Ваша мать знает?
— Нет.
— А муж?
Она засмеялась — коротким сухим смехом.
— Тоже нет. — Она провела ладонью по подоконнику, совсем близко от руки Куарта, но на сей раз не коснулась ее. — Никто не знает — только отец Ферро и Грис. А вот теперь — еще и вы.
