собрание белых и синих полос, увенчанное воротничком цвета лососины, а на груди, напоминая увядший букет, висел галстук с крупными зелеными, красными и бордовыми хризантемами. По шее Перехиля медленно стекала струйка пота.
— Надеюсь, вы не собираетесь отступать от плана.
Дон Ибраим взглянул на него с упреком и обидой. Он и его товарищи всегда точны, как скальпель хирурга — он осторожно провел пальцем по щетине усов и обожженной коже, — за исключением таких не поддающихся предвидению случайностей, как эпизод с бутылкой бензина, или таких странностей природы, как склонность некоторых фотопленок приходить в негодность под воздействием света. Кроме того, и сам оперативный план не Бог весть как сложен: всего лишь продержать священника взаперти еще около полутора суток, а потом отпустить. Просто, дешево и сердито, с легким налетом изящества. Стюарт Грэнджер и Джеймс Мейсон, да даже и Рональд Колмэн и Дуглас Фэрбэнкс-младший — дон Ибраим, Удалец и Красотка специально ходили в видеотеку, чтобы приобрести обе версии и должным образом подготовить свою операцию, — не смогли бы ни к чему придраться.
— Что касается вашего вознаграждения…
Из деликатности экс-лжеадвокат не закончил фразы и сосредоточил свое внимание на раскуривании сигары. Неуместно говорить о деньгах в обществе почтенных людей. Правда, в Перехиле почтенности было ровно столько же, сколько, скажем, в половом органе селезня, но почему бы не доставить человеку удовольствие, выразив — хотя бы формально — сомнение в этом. Так что дон Ибраим поднес огонек зажигалки к кончику сигары, наполнил рот и ноздри первой восхитительной порцией дыма и стал ждать продолжения начатой фразы из уст своего собеседника.
— В тот самый момент, когда вы отпустите священника, — проговорил Перехиль, успевший немного приободриться, — я расплачусь с вами. По полтора миллиона на каждого, без налога на добавленную стоимость.
Он сквозь зубы рассмеялся собственной шутке, снова доставая платок, чтобы вытереть лоб, и Красотка Пуньялес на миг оторвалась от своего вязанья, чтобы взглянуть на него из-под накладных ресниц, густо накрашенных тушью. Дон Ибраим тоже бросил на него взгляд сквозь завесу сигарного дыма, но в его взгляде выразилось беспокойство. Ему совсем не нравился этот тип, а еще меньше — этот его смех, и на секунду его взяло сомнение: а вдруг у Перехиля недостаточно денег, чтобы выплатить им гонорар, и он просто блефует? Фаталистически вздохнув, он пососал сигару и, протянув руку к своему пиджаку, висевшему на спинке стула, извлек из кармана за конец цепочки свои знаменитые часы. Нелегкое дело — быть руководителем, подумал он. Нелегкое дело — изображать уверенность, распоряжаться или давать указания, стараясь, чтобы не дрогнул голос, скрывая сомнение за жестом, взглядом, улыбкой. Наверняка и Ксенофонту, руководившему отступлением тех десяти — или пятнадцати? — тысяч греков — или кто они там были, — и Колумбу, и Писсаро тоже доводилось испытывать ощущение человека, который красит потолок, и вдруг лестница исчезает из-под его ног, так что ему остается только держаться за кисточку.
Дон Ибраим с нежностью взглянул на Красотку Пуньялес. Единственное, что заботило его в случае, если бы они оказались за решеткой, — это то, что там им пришлось бы расстаться… Кто станет тогда заботиться о ней? Без Удальца, без него самого, всегда готового сказать «Оле!», когда она принимается напевать что-то, похвалить ее воскресные обеды, повести ее в «Маэстрансу», когда ожидается хорошая коррида, и подать ей руку, когда она перебирает мансанильи в каком-нибудь баре, — без них бедняжка погибнет, как птичка, выпущенная из клетки. А кроме того, нужно любой ценой построить таблао, чтобы она воцарилась там.
— Смени Удальца, Красотка.
Красотка, беззвучно шевеля губами, довязала несколько петель, чтобы закончить раппорт, допила свою мансанилью, встала и оправила платье в крупный горох, глядя сквозь приоткрытую дверь наружу. За кустами герани, растущими в банках из-под рыбных консервов и поникшими, несмотря на то что Удалец из Мантелете поливал их каждый вечер, виднелся старый причал, пара пришвартованных суденышек, а дальше, на заднем плане, — Золотая башня и мост Сан-Тельмо.
— На берегу все спокойно, — сказала она.
Потом, подобрав вязанье, прошла через кубрик под шорох накрахмаленных оборок, обдав Перехиля крепким ароматом духов «Мадерас де Орьенте». Когда открылась дверь каюты, дон Ибраим на мгновение увидел священника: он сидел на стуле спиной к двери, глаза были завязаны шелковым платком Красотки, руки прикручены к спинке стула широким пластырем, купленным накануне вечером в аптеке на улице Пуреса. Он пребывал в том положении, в каком они оставили его: спокойный, безмолвный. Он раскрывал рот только когда его спрашивали, не хочет ли он поесть, выпить или справить нужду, да и то лишь для того, чтобы лаконично послать их подальше.
Красотка вошла, а из каюты, закрыв за собой дверь, вышел Удалец из Мантелете.
— Как он там?
— Кто?
Удалец остановился у стола с недоумевающим видом. Его подбитый в ночной схватке глаз почти заплыл, влажная от пота майка облепила худую, но мускулистую грудь, левая рука еще была забинтована. На правой, чуть ниже плеча, рядом со шрамом от прививки, синела татуировка — женская голова в легионерском колпаке, а под ней, неразборчиво, — какое-то имя — может быть, той, что стала причиной всех его несчастий, а сам Удалец никогда этого не уточнял. Да он и не помнил. В конце концов, жизнь каждого человека — это его личное дело.
— Священник, — слабым голосом отозвался Перехиль. — Как он там?
Бывший тореадор и боксер долго обдумывал заданный вопрос. Покачиваясь с носка на пятку, он хмурился, покусывал губы и наконец взглянул на дона Ибраима: так пес, получивший приказ от постороннего человека, смотрит на хозяина, ожидая подтверждения.
— Хорошо, — ответил он наконец, не прочтя возражения в глазах своего шефа и друга. — Сидит спокойно и не разговаривает.
— А он тебя ни о чем не спрашивал?
Удалец потер двумя пальцами свой расплющенный нос, изо всех сил стараясь вспомнить. Жара и на него действовала расслабляюще.
— Нет, — в конце концов резюмировал он. — Я немного расстегнул ему сутану, чтобы дышалось легче, а он даже не пикнул. — И после длительного раздумья добавил: — А вдруг он немой?
— Естественно, — вмешался дон Ибраим. — Он же служитель Церкви. Оскорбленное достоинство.
Он отряхнул свой обтянутый рубашкой живот, на который уже успела упасть первая порция сигарного пепла. Удалец некоторое время смотрел на закрытую дверь каюты, затем медленно кивнул, как будто наконец разобрался в проблеме, столько времени интриговавшей его.
— Точно, — произнес он. — Точно, это самое и есть. Достоинство.
Перехиль, бледный и потный, хватал воздух ртом. Платок у него был весь мокрый — хоть выжимай.
— Я пошел, — сказал он. Сигарный дым вместе с проклятой качкой окончательно доконал его. — Так что соблюдайте точно мои инструкции.
Он начал вставать, машинально поглаживая волосы, начесанные на плешь. В этот момент «Канела Фина» снова качнуло кильватерной волной очередного туристского катера, и солнечный луч, проникавший через дверь кубрика, вновь пропутешествовал от левого борта к правому и обратно. Перехиль, еще больше побледнев и покрывшись холодным потом, опять начал хватать ртом воздух, как вытащенная на берег рыба, глядя на дона Ибраима и Удальца глазами человека, близкого к помешательству.
Это был худший обед в его жизни. Пенчо Гавира едва прикоснулся к еде, и только призвав на помощь все свое хладнокровие, сумел до самого десерта удержать на лице улыбку и заставить себя не вскакивать из-за стола каждые пять минут, чтобы позвонить секретарше, по всей Севилье разыскивавшей Перехиля. Временами, в самый разгар разговора с членами совета «Картухано», банкир буквально умолкал на полуслове под слегка удивленными взглядами собеседников, и лишь колоссальным усилием воли ему удалось собраться настолько, чтобы довести начатое до конца. На самом деле это время сейчас было бы куда нужнее ему для того, чтобы как следует обдумать ситуацию, сложившуюся в связи с исчезновением
