за другой, пока Данька гладил Мурзая, ворошил его шерсть, и Мурзай благодарно извивался под его рукой и следил за Данькиными глазами. Вдруг, изогнувшись, Мурзай поднялся на передние лапы и лизнул его в лицо. Данька рассмеялся. И сразу понял, отчего ему было так тоскливо все время: просто потому, что, сам об этом не догадываясь, скучал по маме, по Автандилу Степановичу, по Наде и очень жалел, что их не было сейчас здесь. Ему было радостно, но в то же время и печально, потому что радость бывает неполной, если рядом нет родных и друзей. И вдруг нестерпимо, прямо сразу же захотелось написать всем письма и рассказать обо всем, что увидел и пережил. Он, как лунатик, словно под влиянием таинственных сил, отстранил от себя Мурзая, тихо, на цыпочках спустился в каюту, достал тетрадку стихов, потом вышел наверх, уселся под брезентовым навесом и стал думать над первой строчкой…
И тогда вместо письма, которое пишется прозой, сами собой возникли стихи. Они побежали, полетели, и Данька, торопясь, побежал за ними, стараясь не отставать, он задыхался от бега, и удивлялся, и не верил своим глазам, и тем не менее это было так: стихи рождались сами, и сами по себе перед Данькиными глазами толпились разные картины:
сосновые боры и дубравы, березовые и липовые рощи, заливные луга и болота;
из камышовых зарослей вдруг поднялась в воздух цапля;
над гнездом, прилепившимся к карнизу палубы, кружилась ласточка;
Рубик прыгал с кочки на кочку, охотясь за стрекозами.
И даже то вспомнилось, чего с ним не было: по пустыне бежал верблюд, таща за собой машину, а речные пираты в водолазных костюмах подбирались под водой к судам и пускали их на дно. И теперь обо всем этом и о многом другом узнают мама, Автандил Степанович, Надя, Стасик, когда прочтут стихи. А стихи писались быстро и легко, будто это не Данька сочинял, а кто-то невидимый, стоявший за спиной, диктовал их, а Данька только думал, как бы поспеть и не сбиться…
Когда, счастливый, обессиленный, качаясь от гула в голове, Данька вышел из-под навеса, он чуть не ослеп – так радостно сияло солнце, так весело плясали зайчики на воде, так ошалело кричали над катером чайки. Мурзай прыгал на задних лапах и лез целоваться. И до того было хорошо, что Данька не мог оставаться один. Он спустился в капитанскую каюту и остановился на пороге…
Капитан сидел перед молчащей машинкой, зажав голову руками, и смотрел на фотографии, лежавшие на каретке, – ушастого мальчишки с обиженными глазами и седой женщины. О мальчике Данька ничего не знал, а седую женщину видел – она приходила провожать «пескарей», когда они отправлялись в плавание. Несколько ее фотографий висело на стенке каюты: на одной она была еще девочкой, с другой – грустно и ласково смотрела красивая девушка, а на третьей была уже седая женщина.
Это была Юлия Ивановна, жена капитана, которую ребята знали. Раньше она путешествовала вместе с капитаном, а теперь уже не могла.
И вот сейчас, сжав голову руками, капитан глядел на фотографии, лежавшие перед ним, и Даньке показалось, что капитан тоже вспоминал, наверно, что-то важное из своей прошлой жизни…
Все еще не видя Даньки, капитан набил трубку табаком, задымил, пуская клубы дыма, поднялся, чтобы открыть иллюминатор, и только тогда заметил его.
– Это ты, дружок? – Капитан погладил стопку перепечатанных листов и усмехнулся: – Вот, брат, сколько навалял! Прямо дух из меня весь вышел! Больше работать сегодня не могу. Бастую!
Дым из трубки разворачивался кольцами, расползался по потолку, а потом медленно оседал и выходил в иллюминатор. Точно так, как бывало всегда, когда капитан заканчивал очередную главу своей книги воспоминаний…
Глава 9
ЖИВАЯ ПОСЫЛКА
(Из воспоминаний капитана)
После полудня в горах пошел дождь, в тумане скрылись ущелья, и теперь казалось, что близка уже ночь. Сандро Гогелашвили улегся в сухой пещерке, натянул бушлат и зевнул. «Э, что увидишь в тумане, если сам находишься в тумане? «
Никто не стоял над Сандро с часами в руках, и никому поэтому неизвестно, сколько он дремал: минуту, полчаса или час? Проснулся он не оттого, что кто-то толкнул его и сказал: «Э, Сандро, так не годится, так дело не пойдет!» Разбудил его солнечный луч, ослепивший глаза.
Дождь еще не прошел, но теперь туман, сползая со склонов, качался где-то внизу, и в просвете облаков виднелось ущелье. Сандро подтянул автомат к изголовью и протер глаза. Тропа в ущелье была живая. Она то сжималась, то растягивалась как змея.
«Есть подозрение, что я еще сплю, – подумал Сандро. – Надо проверить». Сандро выдернул волосок из курчавой бороды и скривился от боли, установив таким образом, что это не сон, а также, безусловно, не атмосферное явление или мираж. Ясно при этом было, что тропа передвигается вверх. Медленно, но передвигается в сторону небольшой, окруженной скалами долины, где отсиживалась горстка черноморцев, заброшенных в горы печальной севастопольской судьбой. Кто же в таком случае мог пробираться вверх в этот час, когда пора уже думать о сне? Первое – заблудившиеся вражеские солдаты. Это хороший вариант, подумал Сандро, потому что, ничего не ведая, они подползут на близкое расстояние и попадут в засаду – это уж точно. Второе – горно-егерские стрелки, специально сброшенные с самолета. Тогда хуже, потому что разные там «эдельвейсы», как они себя называют, – опытные вояки и сейчас ловко могли изображать собой калек или бредущих сдаваться в плен смертельно усталых солдат. Все это успел перебрать в голове старшина Гогелашвили, пробираясь в долину, чтобы доложить обо всем комиссару.
– Так что, товарищ комиссар, надо собирать белье, мыло и веники. Ты спросишь: для чего? Гогелашвили на это скажет: будет хорошая баня! Возьми свой дальнозоркий бинокль и сам увидишь, какой острый глаз у Сандро…
Комиссар захватил с собой двух черноморцев– Петра Синицу и Костю Панина. Теснясь на площадке, укрытой выступом скалы, они по очереди заглядывали вниз.
– Что-то ты, Сандро, сплоховал, – сказал Петр Синица. – Тут простым глазом видно, что это отара овец. А вон пастух сзади идет…
– Вы оба путаете, – заявил Костя Панин. – То ишаки тащат какую-то кладь. Это колхозники едут на местный базар.
Сандро Гогелашвили воздел руки и закричал, гневно сверкая глазами:
– Какой базар?! Война идет, а он базар придумал! Сейчас из-за этих ишаков пулеметы ударят, так что караул кричать не успеешь. Базар придумал!
Шум улегся, но в горах от споров ничего не изменилось. Рассудительный Костя Панин сказал:
– Я так считаю, товарищ комиссар, что надодать парочку выстрелов, тогда картина станет ясной…
– Это серьезная мысль, – согласился Гогелашвили. – Товарищ комиссар, разреши употребить патрон…
Комиссар молча лежал за каменным выступом и подкручивал бинокль с единственным уцелевшим окуляром. Он протирал стекло рукавом, дышал на него, снимал очки, прилаживал бинокль к глазу и снова надевал очки.
– Разреши, товарищ комиссар, – попросил Гогелашвили. – У меня глаз – алмаз!
Комиссар бескозыркой утирал потную шею и кряхтел, словно решал в уме сложную задачу. Видимая простым глазам толпа продолжала двигаться, не делая попыток замаскироваться или уползти за обрыв. Какая ловушка могла скрываться за этой процессией? Об этом и думал комиссар, пока черноморцы спорили, высказывая разные предположения. Когда они замолкли, исчерпав запасы своего воображения, комиссар встал, стянул с себя бушлат, бескозырку, снял ботинки, и теперь в очках, босой, в одних штанах мог сойти за кого угодно – беженца, старого учителя, пасечника, рыболова, только не за бойца. Хромая, опираясь на палочку, он спустился вниз.
В каких-нибудь полчаса развеялись все фантазии бойцов: не горные стрелки, не мирные крестьяне, не пастухи, перегонявшие овец, а ребятишки мал мала меньше, связанные веревкой, шли один за другим по
