– Мы сделали все, что в наших силах. Или что–то в этом роде.
– Мы потрясены, доктор Карпентер, – сказал Ролингс. Шутливая интонация в его голосе звучала теперь не так явственно, как секундами раньше.
– И глубоко разочарованы, – добавил Забринский. Слова были вежливы, но тон оставался холодным – и вовсе не из–за ветра.
– А что меня разочаровывает, – довольно резко вмешался Хансен, так это умственное развитие некоторых наших морячков–простачков… – В его голосе я уловил обвинительную нотку. – Конечно, доктор Карпентер считает, что мы должны вернуться. Все, кроме него. Доктор Карпентер сейчас не вернется даже за все золото Форта Нокс… – Он стал неуклюже подниматься на ноги. – Осталось не больше полумили. Давайте скорее с этим кончать.
При свете фонаря я заметил, как Ролингс и Забринский переглянулись и одновременно пожали плечами. Потом тоже медленно встали, и мы продолжили путь.
После этого не прошло и трех минут, как Забринский сломал ногу.
Все произошло очень просто, но остается только удивляться, почему это не случилось гораздо раньше. Мы решили, что, обходя стену льда, рискуем снова сбиться с, курса, и стали карабкаться наверх. Хотя высота тороса достигала десяти футов, но, подсаживая и таща друг друга, мы добрались до его вершины довольно легко. Спускаясь, я тщательно обследовал дорогу с помощью щупа: в этой кромешной тьме от фонаря не было никакого толку, да и очки совсем потеряли прозрачность. Мы проползли по покатому склону футов двадцать, когда наконец достигли крутого обрыва, и я сунул вниз свой щуп. – Пять футов, – сообщил я спутникам, когда они приблизились к обрыву.
Всего пять футов. Я перевалился через край, спрыгнул и стал дожидаться остальных.
Первым за мной последовал Хансен, потом Ролингс. Оба приземлились благополучно. Что произошло с Забринским, трудно было понять: то ли он сам неверно оценил расстояние, то ли ветер внезапно стих и сбил его с толку. Как бы там ни было, прыгая, он что–то крикнул, но ветер унес его слова. Он приземлился рядом со мной на ноги, казалось бы, вполне удачно, но вдруг громко вскрикнул и тяжело опустился на лед.
Я повернулся спиной к ветру, снял бесполезные очки и вынул фонарик.
Забринский полусидел, полулежал на льду, опираясь на локоть, и без перерыва выкрикивал проклятия и ругательства, причем, насколько я мог расслышать сквозь защитную маску, ни разу не повторился. Правая пятка у него была зажата в трещине шириной в четыре дюйма, одной из тысяч трещин, провалов и расселин, покрывающих ледовое поле, а нога изогнулась под таким углом, какого никакая нормальная нога выдержать не в состоянии. Мне не требовалось медицинского диплома, чтобы с первого взгляда определить: лодыжка у него сломана. Впрочем, может быть, не лодыжка, а берцовая кость, потому что высокие ботинки со шнуровкой обычно хорошо защищают лодыжку, и основная нагрузка приходится на голень. Я надеялся, что перелом хотя бы закрытый и, наверно, напрасно: когда нога вывернута под таким острым углом, сломанная кость почти всегда протыкает кожу. Но, в общем–то, разницы особой не было, все равно я не собирался тут же обследовать ногу: несколько минут на открытом воздухе при такой температуре и Забринскому придется весь остаток жизни ковылять на одной ноге.
Мы с трудом приподняли его, освободили ни к чему не пригодную теперь ногу из трещины и осторожно усадили радиста на льду. Я снял медицинскую сумку, опустился на колени и спросил:
– Сильно болит?
– Нет, она онемела, я её почти не чувствую… – он выругался по–черному. – Вот чертова невезуха! Какая–то трещина – и все! Вот ведь влип…
– Хотите верьте, хотите нет – а ведь я это предсказывал, качая головой, язвительно заметил Ролингс. – Точно предсказывал! Я же сказал, что в конце концов мне придется тащить эту гориллу на спине.
Я наложил шины на поврежденную ногу поверх обуви и одежды и привязал их так прочно, как смог, стараясь прогнать мысль о том, в какую беду мы теперь влипли. Две раны от одного удара. Мы не только лишились самого сильного человека в нашей группе, но теперь на наши плечи ложились дополнительно ещё по крайней мере 220 фунтов, если не считать 40–фунтового рюкзака. Поистине смертельная тяжесть! Забринский угадал, что я думаю.
– Вам придется оставить меня здесь, лейтенант, – обратился он к Хансену. Зубы у него стучали от холода и шока. – Мы почти у цели.
Вы подберете меня на обратном пути.
– Перестаньте молоть чепуху! – резко возразил Хансен. – Вы же сами, черт бы вас побрал, должны соображать, что отыскать вас мы не сумеем.
– Точно! – подал голос и Ролингс. У него, как и у Забринского, зубы отчетливо выдавали пулеметные очереди. Он опустился на колено, поддерживая грузную тушу своего товарища. – Имей в виду: дуракам медалей не дают. Так сказано в корабельном уставе.
– Но так вы никогда не доберетесь до «Зебры», запротестовал Забринский. – Если вы потащите меня…
– Вы слышали, что я сказал, – прервал его Хансен. – Мы вас не бросим.
– Лейтенант прав на все сто, – согласился Ролингс. – Нет, Забринский, ты не подходишь на роль героя. Самое главное – рожей не вышел… Ну–ка, пригнись чуток, я сниму со спины у тебя этот груз.
Я покончил с шинами и торопливо натянул варежки и меховые рукавицы: руки успели замерзнуть в одних шелковых перчаточках. Мы распределили ношу Забринского между собой, снова надели защитные очки и маски, поставили радиста на здоровую ногу, повернулись лицом к ветру и двинулись в путь.
Точнее будет сказать – потащились.
Но зато теперь, наконец, в самый нужный момент, удача повернулась к нам лицом. Перед нами открылось гладкое пространство, напоминающее русло замерзшей реки. Ни торосов, ни завалов, ни расселин, ни даже узеньких трещин, вроде той, куда угодил Забринский. Только чистый, ровный, как биллиардный стол, лед, к тому же даже не скользкий: от ударов несомых ветром крохотных ледышек его поверхность стала шершавой и матовой.
Один из нас по очереди выдвигался вперед, остальные двое поддерживали с боков Забринского, который в полном молчании прыгал на одной ноге. Когда мы прошли по гладкому льду ярдов триста, Хансен, шедший как раз впереди, вдруг остановился так неожиданно, что мы чуть не налетели на него.
– Дошли! – прокричал он, перекрывая вой ветра. – Мы все–таки дошли! Вот она! Чуете?
– Что мы можем чуять?
– Гарью пахнет. Горелой резиной. Неужели не чуете? Я стащил защитную маску, приставил раскрытые ладони к лицу и осторожно втянул в ноздри воздух.
Этого было достаточно. Я снова надел маску, покрепче, ухватил лежащую у меня на плече руку Забринского и последовал за Хансеном.
А тут и гладкий лед кончился. Перед нами вырос высокий уступ, куда, израсходовав почти все оставшиеся силы, мы кое–как взгромоздили Забринского.
С каждым шагом запах гари становился все сильней и сильней. Теперь я шагал впереди. Обогнав остальных, я двигался спиной к ветру, сняв очки и водя по льду лучом фонаря. Запах теперь уже так шибал в нос, что в ноздрях щекотало.
Похоже, источник запаха был прямо перед нами. Я снова развернулся лицом к ветру, прикрывая рукой глаза, и тут мой фонарь ударился обо что–то прочное, твердое, металлическое. Я присмотрелся и сквозь плотную завесу ледовой пурги различил искореженные стальные конструкции, покрытые слоем льда с подветренной стороны и несущие явные следы огня с другой, – все, что осталось от полярного домика.
Мы все–таки нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»…
Я подождал своих спутников, провел их мимо угрюмого пожарища, потом велел им повернуться спиной к ветру и снять очки. Секунд десять мы осматривали руины при свете моего фонаря. Все молчали. Потом мы снова повернулись лицом к ветру.
Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми отдельных домиков, по четыре в двух параллельных рядах, расстояние между рядами составляло тридцать, а между домиками в рядах – двенадцать футов, считалось, что это уменьшает опасность распространения пожара. Как видно, этого было недостаточно. Винить в этом кого–то было трудно. Такое могло присниться только в диких ночных кошмарах:
